Русская поэзия не избалована явлениями гениев после смерти последнего в 1996 году, но разбалована присутствием превосходных поэтов, появившихся за этот период, начинавших лет 20 - 30 тому. Если в прошлом веке весть о явлении Поэта могла доползти на перекладных с 4-й копией машинописного текста от Петербурга до Москвы дней за пять, то сегодня Интернет доставляет ее за секунды даже до Тихого океана. Но остается неуслышанной гораздо чаще, чем тогда. Каждый раз, открывая новое имя в русской поэзии, поневоле задаешься вопросом – Он ли, ожидаемый?...Перед нами книга, изданная благодаря одному из многочисленных конкурсов, и тиражом – 35 экземпляров, как во времена, когда, тщательно переписанная монахами летопись ценилась на вес золота. Прислушаемся к этой книге, как к вести.
Подробности биографии поэта А. Куликова нам не известны, кроме собственно стихов. Возможно, это и лучше, биография не будет мешать, выступая в качестве еще одного жития святого, ибо, скорее всего, жизнь этого поэта ничем не примечательна, как жизнь Р. Фроста или А. Фета. Живет на самой на окраине, в провинции у моря или океана, по основной (или не основной) профессии - журналист. Пронзительный лирик, но стихов о любви к женщине у него нет, даже в стихотворении с названием «Шадреш о любви» почти все стихи о любви к земле, к каждой улице или окраине родного города или Вселенной. И событий там происходит очень много, даже когда просто идет дождь.
Но если уж идет, косой или прямой, то превращается в действие сакральное. Пусть и языческое:
И уже звенят кимвалы,
и уже гремят литавры!
И приплясывают каллы
у крыльца, как лаутары.
Но вот:
Когда поэт стихов не пишет,
мир забывает не о нем –
о том, что дождь утюжит крыши
и все расплывчато кругом…
пишет Куликов, и в мире начинает проясняться.
Поэт сочиняет в традиционной манере и владеет всеми жанрами, разве что еще не написал поэму, хотя вероятно она появится, поскольку многие стихи представлены циклами, объединенными темой и сюжетом, да и стихи «О Толе Кольцове» или «Рэндзю на тему стихов Роберта Блая» уже, пожалуй, и поэмы. Куликов владеет всей поэтический техникой, созданной до него, и весьма виртуозно. Ну кто может сейчас написать балладу в духе Орлеанского и Вийона? А он запросто. Подвластны ему и все стили – от поздне романтического, эпохи преодоления соцреализма, до модерна. Метафоры его свежи и увлекательны. И конечно звук его поэзии прозрачен и гласных там больше, чем согласных. Тут ценителя фонетики ожидает пиршество духа и уха.
Вдруг парень у меня, бесстрастно,
переключив устройство речи,
спросил с растягиваньем гласных….
Если пересчитать гласные и согласные в этих трех строчках, то конечно согласных здесь больше, но очевидно, что поэт понимает, как сделать речь благозвучной.
Если же так случится, что его поэзия все - таки пройдет, как косой дождь, незамеченной современниками, то будущие археологи от восхищенной филологии, раскопав в каком – то там веке эту книгу, обнаружат два слоя, один - поэзия типичная, высокопрофессиональная, сродни той, что печаталась сравнительно беспрепятственно при жизни Самойлова или Левитанского, Межирова или Слуцкого, и второй, более поздний, стихи, которые бы расходились в списках в те времена. Или другими словами, стихи первого периода могли бы сегодня написать все первостепенные советские поэты, родись они в поколении Куликова.
Например, эти, можно сказать вполне традиционно – классические:
О смерти поэзии как-то и где-то
поведали мне молодые поэты.
Я слушал с улыбкой дурные слова…
Поэзия, милые, вечно жива.
Она ведь бывает не только в сонетах.
Она учреждалась не властью Советов.
Она существует, как лес и трава.
Поэзия, милые, вечно жива.
Она существует как Бог и природа.
Она из явлений подобного рода.
Поэт под забором однажды умрет.
Поэзия, милые, вечно живет.
Бога, конечно, редакторы прошлого вычеркнули бы…
В книге стихи не датированы, и возможно расположены в произвольном порядке, но и современнику можно заметить два упомянутых уровня или периода поэзии. Мы бы назвали первый - «Какое счастье жить в России».
Какое счастье жить в России,
В машине ехать по шоссе.
Кругом поля во всей красе
Снегов. В наушниках – Россини.
Вот арабеска, техника повторяющегося орнамента, и в частности дождя, здесь – грозы:
И нет нам покоя, и лают собаки, и косо
Грозой перечеркнутый бьется в истерике сад,
И мечутся птицы, и мечутся, простоволосы,
Ракиты, и в омут багровые листья летят.
Тут слышна и песня «погоня, погоня в горячей крови», и экспрессия Пастернака в его, все еще не зачеркнутых временем садах, вечном орнаменте русской поэзии.
Но сосредоточимся на втором периоде - « Какое счастье жить в мировой культуре». В том же стихотворении, откуда приведена цитата о смерти поэзии, появляется иной замысел, непосредственно связанный с Россини, а не с Мусоргским, сочинившим «Хованщину» или с Глинкой - «Жизнь за Царя». Тем более, что сам поэт называет в числе любимых – англичанина Мессиана, поляка Пендерецкого, русского Стравинского, модернистов, и каким – то непостижимым нам образом начинает строить стихи по принципам симфоническим.
С этой мыслью и писали все великие русские поэты, тоже философы и историки, да и не только великие, пребывая в культуре мировой, о ней не тоскуя, в патриотизме, ограниченном границами всей цивилизации, а не ее окраин, или даже когда поглядывали на Восток, сочиняя стилизованные хайку, как одна из этого сборника:
сладкая дыня –
два ковчега Ноевых
после крушенья
А ведь это чистый тебе постмодерн! Разве возможен Ковчег в Японии? А выше было заявлено о традиционной манере стихосложения Куликова…Впрочем, наверно это влияние Транстрёмера на поэта. Его он тоже читал. Да и сам бог велел поглядывать на Японию, рукой ведь подать из Владивостока.
И вот в стихах « Облака над Второй речкой» - кажется, опять пойдет дождь, как часто случается в поэзии Куликова - появляются
висячие сады Семирамиды,
отстроенный вторично Вавилон
а также –
…. Палестина,
Танжер, Алжир, Шираз и Тегеран
и уж, конечно, Мекка и Медина.
Поэзия выходит на уровень мировой культуры словесности, покидая географию. Можно догадаться, что автор ее внимательно читает зарубежную поэзию, как раньше отечественную, потом это станет видно и по стихам. Чуть раньше Бродский в Норенской так же внимательно читает Донна и Одена, становясь великим поэтом. Наш поэт тоже читает Одена:
Из Одена
Вот и осень, как нянины сказки,
Неизбежно подходит к концу.
Как там? «Прочь покатились коляски»?
Ну а здесь? Прикатились к крыльцу...
Кажется, такой строчки у Одена нет, скорее всего, это какие - то ассоциации к Похоронному Блюзу, да и няня скорее из Пушкина или Некрасова, но тут уже две культуры ищут общий язык. Помимо английского наш поэт знает португальский, и читает еще неизвестную русскому читателю поэзию Пессоа или Мануэла Бандейру. И теперь у нас есть возможность по отголоскам судить об этой лакуне в переводной поэзии, как по стихам Бродского можно составить представление о метафизической школе Донна. Так или иначе, раздумывая над Пессоа, Куликов еще и внимает «Первому посланию Коринфянам», что современные поэты делают редко.
И появляются великолепные стихи, где листва ассоциируется со св. Франциском.
Но вот и лес, где ягодные низки,
где солнечные блики на листве
как пятна извести на рукаве
плаща, который на юнце Франциске.
Лучшего комплимента листве России сделать невозможно, ибо Франциск, как и Аквинский, это лучшее в европейской истории совсем не мрачного средневековья, скорее ее катарсис.
Есть у Жозе Сарамаго, Нобелевского лауреата, стихотворение под названием «Смотри, Фома, твоя птица улетела прочь!». Вот просто взяла и улетела. Неизвестно куда. Но явно куда-то. Это ясно, как божий день, и еще яснее, чем божья ночь.
Остается догадываться, какая работа напряженной мысли поэта стоит за этими стихами. Но запомним эту «божью ночь», потом она появится в стихотворении «Павел в Коринфе», может быть лучшем в удивительном библейском цикле.
А пока заметим необычные названия многих стихотворений – шадреш, арабески, (господи, со времен Гоголя, кажется так никто не говорил), катрены, офорты … ну хоть понятно почему регтаймы, век джаза...
Вот что Куликов ответил однажды на вопрос, что такое шадреш :
«Шадреш от португальского xadrez. Композиция каждого шадреша подобна шахматной партии. В шахматной партии есть внешний план - то, что происходит на доске. Но есть и внутренний - то, что остается за доской (несыгранные варианты, замыслы, скрытые угрозы и т.д.). В шадрешах события излагаются по такому же принципу - через ходы - сюжетные точки. Автор и читатель видят события неодинаково, поскольку у них не совпадают внутренние планы. То, что известно автору, не известно читателю. И наоборот».
Здесь Куликов, как говорится, приоткрывает творческую лабораторию, и понять ход его мысли трудно, но поэты потому и поэты, что мыслят иначе, чем читатели. Главное, что собственно в стихах шахматная партия сыграна вполне понятно, Что же касается совпадения планов… Читают стихи подобного уровня, чтобы присвоить события в жизни или воображении автора, совершенно неизвестные читателю досель. Что интересного в том, что уже и так знаешь…нам бы и в голову не пришло просчитывать строки или комбинации фигур речи, но вот о чем же там, в этом «Шадреше одной ночи», вызвавшем вопрос читателя? А там о прощении, и спасении или о том, что ни прощением, ни спасением, ни утешением поэзия не занимается.
А вот не спится отчего-то.
Не оттого же, что во мгле
бегут столбы, как жены Лота,
меняя тени на стекле?
В столб превратилась одна жена Лота на пути из гибнущего Содома, но в мире действительно много женщин. Наверно, именно с того все – таки и не спится. Поэзия ничего и не осуждает, хотя поэтам не спится, особенно, когда посетил сей мир в его минуты роковые, и ты участник событий, проходящих через сердце каждого, даже если сам не стреляешь. Вот стихи уже достойные хрестоматии литературы любой страны:
- А где отец? – Да на войне.
- Тогда я подожду, пожалуй.
- Да я разогревать устала.
Садись, поешь немного. – Не.
И поглядел в окно. В окне –
заросший двор, и там, у тына,
о чем-то явор и калина
все время шепчутся. – Ты сам
стрелял сегодня? – По кустам.
Так что душа моя невинна…
Впрочем, автору этих строк из всех шадрешей нравится больше всего «Шадреш предновогодний». Со времени написания «Горбунова и Горчакова» не приходилось встречать стихотворения - диалога. А ведь это крайне изысканное искусство. Что может быть лучше прямой речи и метафор о речи, как в стихотворении «Иванов, Семенов, Борменталь»:
Распластанный, голый, ничей, весь в наколках и швах.
Нишкните, глаголы! Здесь хватит наречия «швах».
А впрочем, а впрочем, забыв о наречии «жаль»,
«Живучий, ублюдок!» – промолвил хирург Борменталь.
Сказал, как отрезал ненужные метры кишки.
Спустился во двор, подбирая к ступенькам шажки.
Здесь примечательно, что в ряду фамилий последняя не противопоставлена двум первым, как в собственно тексте повести, откуда этот Борменталь появился. Нет, конфликт переводится в иные сферы:
но ангелы белые к ангелам черным гурьбой
уже подлетают, уже вызывают на бой
Возможно, это отсылка к Тертуллиану или Иоанну Златоусту. В любом случае, события всем известные переводятся на уровень давно забытый, но куда мы следуем за поэзией подобного рода.
И тут же прелестнейшие стихи, вывязанные искусными спицами мастера и тоже с интертекстовой игрой, признаком поэзии интеллектуальной (а мы помним, что поэт это и «философ, и историк») и на этот раз нас отсылают к Мопассану, при этом психологическая проработка образа этого самого доктора Марешаля вполне достойна строк цитируемой прозы. Этим искусством владел, к примеру, великий английский поэт Т. Гарди. Теперь встречается редко.
Играет доктор Марешаль
в белот у друга,
а Марешальша вяжет шаль
и ждет супруга.
Мелькает крыльями амур,
а также спицы -
и здесь, и там сплошной ажур
у мастерицы….
Мы приближаемся к стихам, которые могли бы написать Ахматова, таким как ее « Рахиль », или Пастернак - «Стихи к роману» или Бродский - « Исаак и Авраам» и «Сретенье», а именно к «библейскому» циклу нашего поэта. Собственно говоря, об этом цикле можно сочинить книгу объемом с предлагаемый читателю сборник, и, вероятно, она когда – нибудь появится, но мы ограничены объемом предисловия, и будем надеяться, что читатели сами оценят эти стихи.
Посему, обратим внимание на самое заманчивое стихотворение цикла или даже всей книги - «Павел в Коринфе». Посмотрите, как здесь расцвели «Цветы Зла» французских символистов, но в совершенно иной эстетике и даже этике, подобное можно найти и в медовых стихах Мандельштама.
6
И только когда подошел, стало ясно,
В чем дело: устав от ярма и жары,
Пал вол, и стервятники выели мясо,
А солнце, скатившись с высокой горы,
Очистило кости, как терн от коры,
От гнойных остатков. И в этой колоде
Рой пчел поселился с заботой о меде.
Гудение их я и принял за стон.
Как будто, тоскуя в ярме по свободе,
Вол громко стонал, прежде чем умер он.
7
А это гудели рабочие пчелы,
В свой дом возвращаясь от злачных полей…
Уныние – грех. В этот час невеселый,
Ясон, не печалься о плоти своей.
Рабочие пчелы давно уже в ней –
Любовь, милосердие, вера, терпенье.
А боль… Что же боль? Знак иного рожденья.
Рожденья безгрешной сыновней души.
Мария стонала от боли, колени
Разжав, на соломе, в пещере, в глуши.
Воистину христианские стихи, не правда ли?
И вдруг, следуя за Савлом, превращающегося в Павла:
… Дело было не в нем.
А в том, что победная тьма за окном
И тьма в бедной комнате были едины
В тот миг, когда неба разверзлись глубины
И гром прогремел, как тогда, на пути
В Дамаск, когда, пав на осклизлую глину,
Он ползал, как червь, свет не в силах найти.
Это стихи о божественной природе темноты, ибо свет на земле недостижим, даже в откровениях, но вполне возможен в стихах подобных «Павлу в Коринфе». Здесь мысль, посещавшая гениального Блейка, что тьма отнюдь не дьявольской природы, и Толстовская, что Павел по сути исказил учение Христа, как и вся построенная им Церковь. Да собственно Куликов говорит это без обиняков:
что из глубин холодных сфер
касается травинки каждой
не кто иной, как Люцифер,
пославший людям Караваджо
Но именно в стихотворении «Караваджо», которое тоже неотъемлемая часть «библейского» цикла, появляется мысль о божественной природе художника и свет там ключевое слово:
5
Свет из растворенного окна,
За которым ветер ходит, вея,
Луч и жест, призвавшие Матфея,
Черного душой, как Сатана.
Свет, встающий плотно, как стена,
На пути осенней непогоды.
Свет, пронзивший тучи, будто воды
Иордана павшая Полынь.
Свет незамечаемых святынь,
На которые щедра природа.
А часто повторяемое в стихах Куликова «дело не в этом» совпадает с мышлением гениального Фроста, впервые нашедшего себе аналог в русской поэзии. Уже этого достаточно, чтобы числить по разряду выдающихся поэтов того, чьи стихи следуют за этим предисловием.
Категории: Библиотека, Поэзия