Часть 1. Тоника
Душная и влажная летняя ночь пригорода небольшого патриархального городка Бэнкс, штат Миссисипи. Полная луна высвечивает две неясные сине-фиолетовые тени, укрывающиеся между магнолиями, группами растущими вдоль дороги. Тень побольше отбрасывает атлетически сложенный чернокожий человек среднего возраста с типичной внешностью гангстера: бугры мышц под чёрной рубашкой с открытым воротом, на шее повязан цветастый платок, брюки и ботинки давно не чищены, шляпа надвинута на лоб. В зубах его зажат короткий погасший окурок коричневой мексиканской сигариллы. Вторая тень, поменьше, принадлежит мулату лет двадцати с перебитым носом, одетому по-рабочему. Он нервно переступает с ноги на ногу, беспокойно курит и покашливает, время от времени поглядывая на пустынную дорогу, ответвление шоссе, соединяющего Робинсонвилль и Мемфис.
– Не суетись, Багги, – прохрипел старший, – всё будет в порядке… Эти латиносы знают, что мы с ними сделаем, если они нас подставят... Я же тебе говорил, доставка у них налажена как часы – через залив до Нового Орлеана, потом вверх по Миссисипи до Коммерса или Пентона, а оттуда на грузовике до Робинсонвилля рукой подать. Всю Дельту снабжают, да и Север тоже.
– Я же в первый раз, Мэйсон, – оправдываясь, жалобным голосом сказал Багги, – …а если полиция?...
– Какая полиция?! У братьев Гато всё схвачено. И здесь, и в столице штата – Джексоне. Да если хочешь знать, у них свои люди даже там… – чёрный Мэйсон многозначительно поднял узловатый указательный палец вверх, – в федеральном конгрессе. И там не меньше нашего любят выпивку.
– Ха, а как же! – Багги истерично засмеялся. – Я вот читал на днях в газете про одного сенатора, так у него в автомобиле был целый ящик виски! А он, между прочим, голосовал за Восемнадцатую поправку[1]…
– Тс-с-с, тихо! – вдруг придушенным шёпотом сказал чернокожий атлет-ганстер-бутлегер. – Слышишь? Кто-то идёт по трассе! А звука мотора я что-то не слыхал …
– Ох, влипли! Это фараоны!... – Багги от испуга присел на корточки.
– Да не трясись ты так! Лучше выгляни да посмотри, сколько их там.
– Я боюсь… – залепетал Багги, но здоровяк Мэйсон ладонью подтолкнул его в спину так, что тот почти выкатился из-за ствола дерева и, пригибаясь как под пулями, стал красться к дороге. Мэйсон некоторое время напряженно наблюдал за его тенью, мелькающей среди дроковых кустов, ветки которых были покрыты мелкими жёлтыми цветами, источающими пряный запах. «Кругом эти проклятые магнолии», – с ненавистью подумал он и принялся искать в кармане спички, но вдруг охнул от неожиданности и схватился за револьвер: перед ним из-за ствола дерева как привидение возник Багги.
– Ты что, – прорычал гангстер и схватил его за грудки, – в скауты записался? Я тебя чуть не пристрелил!
Тот, задыхаясь, пролепетал:
– Это… хр-р-р… Мэйсон-хр-р-р…я разузнал…
– Ну, давай, говори, – отпустив мулата, скомандовал тот.
– Один.
– Что – один?
– Ну, человек – один. Идёт он, в общем, один. Типа столичной штучки. Из Мемфиса, а может, даже из Сент-Луиса.
– Как узнал?
– А одет шикарно – костюм на нём, вроде как даже наглаженный, белая рубашка с галстуком, ботинки блестят. И шляпа у него этакая… не то что твой стетсон.
Мэйсон молча показал ему огромный кулак и прохрипел: "А пойдём-ка, посмотрим, что у него в карманах", - и не медля ни секунды, двинулся по направлению к дороге, делавшей в этом месте поворот, наперерез движению прохожего. Багги засеменил за ним следом, скуля:
– Не надо Мэйсон, мы же парней можем проглядеть… Не надо, я боюсь, Мэйсон.
Вдруг, что-то вспомнив, он подскочил к гангстеру и, схватив его за рукав, плачущим голосом сказал:
– Не ходи туда, у него винчестер!
– Не ври! – не останавливаясь, сказал продиравшийся через кусты Мэйсон.
– Я не вру… Вон сам посмотри – он его за спиной носит!
К этому моменту они уже почти выбрались на дорогу, на десяток метров опередив одинокого пешехода, из-за спины которого в обманчивом лунном свете на самом деле торчало что-то похожее на ствол ружья. Мэйсон молча вытащил из-за пояса огромный старинный кольт и, в один прыжок выскочив на дорогу, наставил ствол на прохожего, захрипев свистящим шёпотом:
– Эй, ты, стой где стоял!
Прохожий остановился. Мэйсон медленно подходил к нему, ни на дюйм не отклоняя чёрное отверстие ствола. Подойдя поближе, он скомандовал:
– Стой так, чтобы я видел твои руки!
И, обращаясь к своему напарнику, приказал:
– Забери у него винчестер.
Багги, с опаской поглядывая на безучастно стоявшего прохожего, обошёл его и неуверенно взялся за замшевый ремень, перекинутый через левое плечо прохожего, но вдруг удивлённо вскрикнул и сказал:
– Мэйсон, это не винчестер!
– А что же это?
– Это… это… Это гитара!
От удивления гангстер опустил пистолет:
– Ого! А ну покажи!
– Это гитара.
Эти слова спокойным тоном произнёс до того момента не издавший ни звука прохожий – высокий молодой негр.
– А ты помолчи! Тебя не спрашивают! – злобно сказал атлет-бутлегер.
– Постой-ка, Мэйсон! – Багги взволнованно схватил того за локоть. – Я, кажется, его знаю. Это Джонсон, он здешний.
И обращаясь к прохожему, проговорил быстро:
– Боб, привет!
– Привет.
– Что ж ты не сказал, что ты это ты?
– Я ждал, когда ты меня узнаешь.
– Ха! Разве ж тебя узнаешь? Вон ты как вырядился! А мы тут думали, что ты ещё в тридцатом году сдох!
Багги и Мэйсон засмеялись. Но прохожий, казалось, не обратил на это никакого внимания, потому что ответил спокойно:
– Я жив. Более жив, чем даже это может кое-кому показаться.
– А где ты был-то эти два года? В тюряге сидел?
Гангстеры снова рассмеялись.
– Нет, – спокойно ответил прохожий, – я был в гостях у дьявола.
– Ладно, Боб, не хочешь говорить – не надо, – примирительно сказал мулат и, обращаясь к Мэйсону, произнёс просящим тоном: – Давай отпустим его, а? Я Боба давно знаю, он свой парень, только он немного свихнулся пару лет назад, когда жена его умерла, а ей ещё и семнадцати не исполнилось.
– А он что, музыкант, твой дружок? – спросил хмуро Мэйсон.
– Да нет, какой он музыкант! – засмеялся Багги. – Так, бренчал иногда для соседей и приятелей своих.
– Ладно, иди, – решил Мэйсон и засунул револьвер за пояс брюк. – И смотри – никому ни слова! А не то…
Он многозначительно помолчал, потом повернулся к напарнику:
– Ну, пошли, Багги…
Они молча двинулись по трассе в направлении своего наблюдательного пункта. Багги время от времени оглядывался на ходу, всматриваясь в силуэт прохожего, который, снова закинув гитару за спину, ровной уверенной походкой пошёл по середине дороги в сторону Бэнкса. Белый корпус гитары в лунном свете был ясно виден на фоне тёмного сукна пиджака. Что-то в облике этого человека смутило молодого бутлегера, он некоторое время приглядывался и, поняв, трясясь от страха, шепнул что-то на ухо своему напарнику. Тот оглянулся, и через мгновение они уже оба почти бежали по дороге, подальше от места встречи. Да и было, чего испугаться: в ярком свете луны все окружающие предметы и деревья отбрасывали глубокие тени. И только у прохожего тени не было.
Тем временем тот, кого Багги назвал Джонсоном, насвистывая «Go, Mississippi», шёл пригородами Бэнкса, мимо заброшенной лесопилки, мимо полуразрушенных хозяйственных построек. Небольшой административный корпус фабрики по переработке хлопка, остановленной ещё в 1929 году, зиял окнами без стёкол. Войдя в городок, Джонсон прошёл мимо одноэтажных домишек по пыльной Мэйн-стрит к центру. На правой стороне улицы в побелённом одноэтажном кирпичном здании методистской церкви горел тусклый свет. Секунду подумав, Джонсон зашагал дальше и уже через несколько минут стоял возле входной двери ночного клуба, из-за которой доносилась музыка. Собираясь с мыслями, он постоял несколько секунд и решительно толкнул тяжёлую дубовую дверь с грубо вырезанным на ней цветком магнолии – символом штата Миссисипи.
Часть 2. Доминанта
Войдя внутрь, Джонсон ощутил нахлынувший на него многоярусный спектр чувств, запахов и звуков, заполнявший помещение. Плотная стена разгорячённых человеческих тел, острый дух запретного виски, сладковатый аромат ещё более запретной калифорнийской марихуаны, табачный дым и проникавший снаружи запах магнолий создавали неповторимый колорит ночного клуба американского Юга.
Джонсон остановился у дальней стены возле двери, привыкая к яркому свету после темноты ночной улицы. Сидящие в зале за столиками мужчины и женщины, все – негры, не обратили на него никакого внимания, прислушиваясь к музыке, звучащей с невысоких подмостков. Трое музыкантов исполняли блюз, старый, знакомый с детства «How Long Blues». Малый состав, отметил про себя Джонсон: контрабас, гитара и губная гармоника. Даже очень малый.
Сосредоточенная физиономия гитариста была ему знакома – Эдди «Сон» Хауз,«Сынок» Хауз, известный в Дельте музыкант, славящийся своим виртуозным исполнением. Джонсон в юности всегда смотрел на Сона как на бога, восторгаясь его мастерством: используя бутылочное горлышко в качестве слайда, своими блюзами и госпелами тот буквально выжимал потоки слёз из слушателей. А сегодня «Сынок» старался как никогда – сложные гитарные пассажи он отрабатывал с лихостью закоренелого профессионала.
Рядом со сценой стоял ещё один старый знакомый Джонсона – Вилли Браун, тоже гитарист не из последних, выступавший во всех штатах вдоль течения Миссисипи – от Луизианы до Иллинойса и Миннесоты. Этот вечер был особенным в музыкальной истории Бэнкса – за отдельными столиками, поставленными возле сцены, сидели заезжие знаменитости, Чарли Паттон и Биг Билл Брунзи. Великий Чарли Паттон, сделавший в 1929 году первую в истории запись «чёрного» блюза, сидел, сосредоточенно вслушиваясь в звон гитары своего ученика Сона, а Большой Билл, принявший к этому времени достаточное количество контрабандного кубинского рома, благодушно щурился, развалившись на стуле и раскуривая сигару. Через несколько минут, завершив композицию, Сон Хауз спрыгнул в зал, подошёл к Чарли Паттону и, нависая над ним, принялся что-то ему рассказывать, размахивая руками. Чарли согласно кивал. Через минуту «Сынок» выпрямился и сказал негромко:
– Ну, кто хочет показать себя нашим гостям?
В зале повисла гробовая тишина, но через секунду от входной двери послышался высокий голос:
– Я сыграю!
Все головы сидевших в помещении людей повернулись в направлении говорившего, но тот уже шагал через толпу, задевая плечами и не подумавших расступиться зрителей. Когда он подошёл вплотную к сцене, Сон Хауз воскликнул:
– Боб!
И наклонившись к Паттону, сказал:
– Это Роберт Джонсон, мы думали, что его давно нет в живых.
– Да? – без интереса сказал Чарли. – Ну, пускай сыграет.
– Да он не умеет! – загорячился Сон. – Бряцает кое-как по струнам и всё.
Тем временем Джонсон уже взобрался на сцену и, сняв с плеча гитару, повесил её на шею, приготовившись играть. Вилли Браун крикнул ему снизу:
– Слезай, Боб, не позорься!
Из зала послышался свист, и раздались одиночные выкрики. Контрабасист молча прислонил свой инструмент к пианино и ушёл, оставив Джонсона вдвоём с парнем, игравшим на губной гармонике. В нараставшем шуме тот шепнул ему:
– Не бойся, Боб, я тебя не брошу. Помнишь меня? Я Джонни Шайнз, мы с тобой как-то разгружали уголь в Пентоне.
Джонсон кивнул с благодарностью, и они принялись терпеливо ждать, пока стихнет шум. Тут кто-то из зрителей разглядел музыкальный инструмент Джонсона – настоящий «Гибсон Л-1» – и выкрикнул в не устоявшейся ещё тишине:
– Эй, Боб, где ты украл такую гитару?
Зал буквально взорвался. Хохотали все – и «Сынок Хауз», и Вилли Браун, и контрабасист Эй Си Уайт. Чарли Паттон согнулся от хохота, а Большой Билл Брунзи стонал от смеха, вытирая слёзы своими огромными ручищами.
Несколько минут зал бушевал, пока не начал вновь понемногу утихать. Не дожидаясь, пока зрители утихомирятся, Джонсон взял первый доминант-септаккорд. Мощный и глубокий звук прокатился по заполненному помещению, словно волной смыв последние шорохи. Небольшое вступление из нескольких вязких и тягучих септаккордов, и Джонсон запел высоким голосом, немного в нос – как все южане. Сон Хауз, готовившийся было уже силой стащить Джонсона со сцены, замер и непроизвольно открыл рот – то, что творил его старый знакомый, было совершенно невероятно и невозможно!
«Не может быть… так не бывает…», бормотал Хауз, не замечая, что говорит вслух. Гипнотические звуки гитары, которая пела, казалось, абсолютно независимо от своего хозяина, окутывали всё пространство прокуренного помещения, а тембр её в какие-то моменты почти в точности соответствовал тембру человеческого голоса. Длинные тонкие пальцы Джонсона без усилий вытягивали аккордные и однонотные бенды на полтора, а то и два тона.
«Это невозможно…», ещё раз подумал Сон Хауз и переглянулся с Вилли Брауном, который только и смог, что ошеломлённо пожать плечами. Не сговариваясь, они повернулись к Чарли Паттону. Мэтр, держа в руке пустой стакан, был полностью поглощён знакомой с детства ритмикой двенадцатитактового блюза и непроизвольно покачивался вперёд-назад в такт музыке. То же самое произошло и с публикой: мужчины раскачивались как пьяные, некоторые наиболее впечатлительные женщины плакали навзрыд.
Только Джонни Шайнз, ничем не показывая своего удивления, честно делал свою работу, аккомпанируя Джонсону мягкой игрой на своей хроматической гармонике.
Привычная метафора «шквал» не описывает всей силы эмоций и аплодисментов, обрушившихся на Джонсона. Это были ураган, шторм, тайфун, подобные тем, которые, приходя из Мексиканского залива через Луизиану, с пугающей периодичностью обрушиваются на Миссисипи, неся хаос и разрушение. Даже великие Большой Билл Брунзи и Чарли Паттон встали, чтобы приветствовать успех Джонсона. Вместе с ними аплодировали и «Сынок» Хаус с Вилли Брауном. Джонсон же, как-то нескладно поклонившись, подождал, пока аплодисменты утихнут, и снова взялся за гриф своей белой гитары, сказав негромко:
– Блюз перекрёстка.
Зазвучала неизвестная присутствующим мелодия. С невероятной скоростью пробегаясь по жёстким струнам, Джонсон извлекал глубокие полновесные звуки, бросая их в пространство словно сеятель разбрасывает семена. И семена эти давали немедленные всходы в душах зрителей, вслушивавшихся в слова песни. А слова эти были более чем странные. Высоким напряжённым голосом Джонсон рассказывал о том, что однажды ночью на перекрёстке двух дорог молил Бога о помощи, и о том, что случилось с ним дальше. Эта музыка была невероятной смесью архаического блюза, дельта-блюза, джаза и новаторских приёмов, которые ни Чарли Паттон, ни Большой Билл Брунзи никогда не слышали. Пальцы левой руки Джонсона летали по грифу, покрывая, казалось, всё его пространство одновременно. Джонни Шайнз стоял, растерянно опустив свою гармонику. В зале раздался шум – молодая женщина, сидевшая в углу зала упала и забилась в конвульсиях. Несколько мужчин подхватили её и вынесли на улицу.
Через минуту Джонсон закончил играть и ловко спрыгнул в зал, где и застигли его аплодисменты. Чарли Паттон махнул ему рукой, подзывая к себе и, когда Джонсон подошёл, пододвинул ему свободный стул, приглашая сесть.
– Ну, рассказывай, где ты выучился так играть, сынок? И что за историю тут ты нам сплёл?
– Это не история, сэр, – тихо проговорил Джонсон, сидя на стуле прямо и глядя в глаза Паттону, рядом с которым уже сидел и Большой Билл, – это истинная правда… Вот как есть на духу вам рассказываю. Как жена у меня умерла при родах, поехал я на родину, в Хазлхерст. Это город к югу от Джексона, а отсюда, может, миль пятьсот будет. Проехал я уже Кларксдейл, проехал Кливленд, и вдруг меня что-то будто в сердце толкнуло. И в Гринвуде, прямо у церкви Святого Сиона спрыгнул я с автобуса… там ещё такой большой автобус был, как его там… «Хэллхаунд»[1]?
– «Грэйхаунд», – автоматически поправил его Вилли Браун.
– Да, «Грэйхаунд». Вечер был уже, а денег у меня не было ни цента – все за билет отдал. Вышел я, значит, из автобуса и пошёл за город. Что-то меня туда как будто тащило. Я и пошёл. Вижу, подошёл я к перекрёстку – две дороги в поле как крест пересекаются, а сбоку растёт большое ореховое дерево. А кругом никого нету. Думал я уже даже под машину какую-нибудь броситься, да только как назло ни одной не было. Встал я на колени в центре перекрёстка и принялся молиться. Хоть и не умею я молиться, а вот стал… да, сэр… стал вот я молиться Богу…
Джонсон замолчал, а Эдди Хауз легонько подтолкнул его в бок:
– Ну, а дальше-то что?
– Дальше… Сказал я ему, что всё потерял, семью, работу, что нет у меня больше ничего в жизни, надежды даже нет. Только вот гитара со мной была, да и то – не гитара, а так – доска со струнами… И тогда…
– Ну! Что тогда? – не выдержал кто-то из людей, виноградными гроздьями нависавшими над столиком. На него цыкнули и оттёрли в сторону.
– И тогда явился ко мне сам Господь наш Иисус Христос, – без улыбки сказал Джонсон.
Большой Билл Брунзи даже открыл рот, с удивлением глядя на гитариста, а тот продолжил:
–… и сказал он мне, что знает о моих бедах.
Джонсон почесал затылок, пытаясь собраться с мыслями, и продолжил:
– И спросил он меня, что бы я хотел получить. Денег, говорит, тебе дать не могу и жену твою с ребёнком не воскресить. Но, спрашивает, может, хочу я научиться чему, а то ведь я, как вот Эдди и Вилли знают, даже не очень-то и грамотный. …А я ему и говорю, раз уж Вирджинию мою он вернуть не может, так пускай я стану лучше всех блюз на гитаре играть. И петь тоже лучше всех. Даже лучше тебя, Сон, ты уж извини.
Все посмотрели на Хауза, который, не зная, что сказать, ответил:
– Да ладно, Боб, чего уж там….
– Да… И задумался тут Господь наш и говорит, что понял мои желания, но помочь мне не может, потому что это не… не в его… комплекции…
– Компетенции, – поправил его Паттон.
– Да, сэр, именно это слово. Вообще, говорит, проблемы у меня обычные для всех людей на планете. Но вот что он мне обещает точно, так это жизнь вечную. И ещё говорит, что, мол, прикажет он кое-кому что-то для меня сделать. Властью своей прикажет. Уж блюз-то, говорит, ты, Боб, будешь играть лучше всех, будь уверен. И исчез в сиянии света.
Джонсон вздохнул и продолжил:
– И смотрю я, сразу темно как-то стало, дождь начал собираться. Только я успел добежать до орехового дерева, как гроза разразилась. Такая гроза, сэр, что страх и вспомнить. Молнии кругом, гром гремит! Страх божий. И вдруг одна молния рядом со мной как ударит! Ослепило меня на мгновение, а когда глаза я открыл, гляжу – стоит передо мною кто-то… Всмотрелся я и вижу, что это… это… Сэр, это был ДЬЯВОЛ!
Все вздрогнули и непроизвольно посмотрели на распятие, висевшее на стене.
– Да, сэр, точно как его на картинках рисуют – в чёрной одежде, лицо белое-белое, а из глаз искры летят… И говорит он мне, что, мол, приказано ему выполнить одно моё желание. Что буду я петь и играть блюз лучше всех. Души, говорит, моей ему всё одно не заполучить, но должен я буду заплатить кусочком жизни земной. Потом взял мою гитару и настроил её. Сам настроил. И отдал мне. И тоже исчез. Сел я под деревом и начал играть. А что ещё делать-то было? Играю я и чувствую, что с каждым аккордом просыпается во мне что-то этакое, чего не знал я никогда. И познал я Великую Душу блюза…
Кто-то за спиной Джонсона охнул, а он продолжил:
– Провёл я ночь под деревом, дождь переждал и пошёл в Гринвуд. Иду по городу и чувствую, что-то не так вокруг. Какая-то непонятная разруха кругом, половина домов брошена стоит и без окон, бродяги повсюду на земле лежат, а вроде бы вчера ещё порядок был. И узнал я, что два года прошло, пока я ночью под деревом сидел! Что половина народу в Соединённых Штатах без работы сидит.
– Депрессия, – сказал Большой Билл угрюмо.
– Вот-вот, сэр. Ну и решил я тогда вернуться в Бэнкс. И вот я здесь.
Джонсон закончил рассказ, давшийся ему, как видно, с большим трудом и выпил воды из заботливо поставленного для него стакана.
– Что ж…, – задумчиво сказал Паттон, – что-то ты тут нам такое нарассказывал, во что и поверить нельзя. Но играешь ты хорошо, даже очень хорошо. Больше того, я скажу тебе, Бобби, что я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь так играл, даже я сам или Большой Билл, или даже кто в Сент-Луисе или Чикаго.
Брунзи кивнул согласно, а Чарли Паттон, немного поколебавшись, сказал:
– Покажу я тебя одному продюсеру. Майку Кауфману из Чикаго. Это, конечно, Север, да и сам он белый, но в блюзе, будь уверен, понимает не меньше любого из нас. Сейчас блюзы продаются плохо, но может, у тебя что и получится…
Но Джонсон отрицательно покачал головой:
– Нет, сэр. Не поеду я в Чикаго. Должен я ещё людям здесь, на Юге, кое-что рассказать. Должен я им Направление показать.
Кто-то в толпе неуверенно засмеялся, а Паттон сказал с теплотой в голосе:
– Ну гляди, Бобби, как знаешь. Но ежели передумаешь, найдёшь меня в Нэшвилле или Джексоне.
– Хорошо, сэр, спасибо, – пробормотал Джонсон и тихо добавил, – ну ладно, я пошёл…
Неловко встав со стула, он подхватил свою гитару, одним движением развернулся на каблуках и двинулся к выходу.
Вилли Браун крикнул ему вслед:
– Ты куда, Боб, ночь на дворе!
Но тот, не оглядываясь, прошёл через расступившуюся толпу и вышел наружу. Джонни Шайнз, видимо, что-то для себя решивший, крикнул вслед Джонсону:
– Подожди, Боб, я с тобой!
И выскочил за ним. Неловкая тишина повисла в помещении, но ненадолго, потому что Чарли Паттон кивнул Сону и Вилли:
– Ну, продолжайте, ребята!
И через несколько минут в потоках музыки и выпивки инцидент был задвинут далеко на задворки памяти.
Часть 3. Субдоминанта
Напряжённый график моей жизни иногда заставляет меня искать уединения и отдыха. И тогда я приезжаю в Испанию. Там, в Астурии, где отроги Кантабрийских гор выходят к бурному Бискайскому заливу неподалёку от Льянеса, у моих друзей, супругов Хуана и Эсперансы Родригес есть небольшой сложенный из светлого камня домик, окнами выходящий прямо на море.
Эсперанса не любит называть этот домик виллой, а с любовью зовёт его nuestra casilla de campo – наша маленькая дача. Неподалёку от домика приютилась маленькая часовня 17 века, словно врезанная прямо в доломиты отвесной прибрежной скалы. Пласты антиклинальной складки огибают крышу часовни так, что создаётся впечатление, будто здание было построено до начала мелового периода.
Мы часто сидим на открытой веранде домика, любуемся морем, пьём из тонких стеклянных бокалов сладковатое красное вино «El Comite» и беседуем обо всём на свете. И в один из моих визитов мы разговорились о музыке.
От классической музыки мы плавно перешли к обсуждению джаза во всех его проявлениях и ответвлениях, которые случались за его историю. Хуан, профессор физики университета в Овьедо, со знанием дела рассуждал об истоках джаза, о знаменитых исполнителях, и как-то незаметно беседа перетекла в русло обсуждения роли блюза дельты Миссисипи в становлении джаза как явления. Глория, дочь Хуана и Эсперансы, студентка Сорбонны, сидела рядом на мягком диване, забравшись на него с ногами, и слушала нас. Тонкие, одухотворённые черты её лица выражали безраздельное внимание.
Горячо жестикулируя и приводя бесчисленные примеры, Хуан доказывал, что дельта-блюз был только региональным проявлением, а на джаз оказал влияние скорее чикагский блюз, позднее давший толчок бибопу.
Эсперанса мягко ему возражала, говоря, что сам Мадди Уотерс, один из отцов чикагского блюза, был ярым поклонником Роберта Джонсона, которого называли человек-блюз. Конечно, они вспомнили и о так и не разгаданной загадке Джонсона, исчезнувшего на два года из родного города и вернувшегося музыкальным гением. И, конечно, вспомнили историю о перекрёстке дьявола.
Я только иногда вставлял короткие реплики. Не потому, что я не знал всего этого, нет. А потому, что именно ради джаза я когда-то стал брать уроки гитары, изучал историю блюза и стал профессиональным музыкантом. Именно поэтому мне не хотелось спорить.
Вечером, оставшись один в маленькой комнате на втором этаже домика, я взял свою гитару, с которой никогда не расстаюсь, и стал играть. Какое произведение можно исполнять тёплым июньским вечером в Астурии? Конечно, «Астурию» Альбениса, её ещё называют «Легенда».
Незаметно для себя из тональности ми-минор я перешёл в мажорную, а там оказалось рукой подать до блюза. Некоторое время я перебирал струны и, наконец, решился на немыслимый поступок. Немыслимый для человека нашего времени.
Я решил использовать свои способности для того, чтобы познакомиться с Робертом Джонсоном лично. Нет проблем. Хоть он и умер давным-давно, такую встречу легко устроить. Мне – легко.
Мы, люди будущего, имеем гораздо больше знаний, чем человечество века двадцатого. Глубины и возможности человеческого мозга для нас вовсе не являются секретом. Телепатия, то есть чтение на расстоянии мыслей и чувств, для нас повседневная вещь. Поэтому ложь невозможна, а наши этические нормы незыблемы. И войны тоже невозможны.
Я добираюсь от Флориды до дома четы Родригес пять дней на морском судне, но это лишь дань архаичной традиции и вид отдыха. Я вполне мог бы просто ОЧУТИТЬСЯ там, у них дома, за одну секунду. Так я и делаю, когда отрабатываю плотный концертный график своих выступлений, мгновенно перемещаясь с континента на континент, да и ещё кое-куда.
По сравнению с людьми двадцатого века нас можно было бы назвать новой эволюционной ступенью, но и для нас остаётся множество загадок. Например – будущее, да и время вообще. Поэтому я предпочитаю об этом много не размышлять. Я люблю музыку и отдаюсь ей всем сердцем.
И конечно, я решился нарушить неписаные этические правила. Да, я отправился туда в тот же вечер, в 1930-й год, в пригород Гринвуда, штат Миссисипи. Я нашёл Джонсона на перекрёстке дорог неподалёку от города, он сидел под большим ореховым деревом в полной прострации. Увидев меня, он вскочил и закричал от ужаса, и я решил не испытывать судьбу и вернуться домой. Но я не учёл одного – взаимной индукции. Как переменный электрический ток в одном контуре наводит ток в другом контуре, неподвижном относительно первого, так и моя попытка вернуться в своё время инициировала тот же процесс у Джонсона. И мы оказались в нашем времени. Оказались в будущем.
Он был вне себя, совершенно невменяемый, ничего не понимал, ничего не хотел слушать. Как мог, я успокаивал его, рассказывая о нашем времени, об обычаях и традициях, о социальной структуре. Это был совершенно неграмотный девятнадцатилетний деревенский парень – в Штатах 20 века не очень-то приветствовалось, чтобы негры получали образование. Я взял его под свою опеку, а как иначе? Я стал учить его музыке, делая упор на блюзе, раннем рок-н-ролле и мэйнстриме джаза.
Я рассказал ему, что искусство импровизации является одним из основных музыкальных направлений нашего времени. Это вполне объяснимо – если все слушатели телепаты, то им интереснее НЕ ЗНАТЬ, что сыграет музыкант в следующую секунду.
Джонсон знал, что рано или поздно полученный им от меня заряд иссякнет, и ему придётся вернуться в своё время. Он впитывал всё как губка и учился, учился как одержимый… Я даже научил его использовать кое-какие скрытые резервы организма.
Хуан, Эсперанса и Глория тоже не оттолкнули Боба, дав ему кров в своей уютной casilla de campo. И я был немного горд, что у меня такой ученик. Подходило время возвращаться, Джонсон знал об этом и готовился, стараясь узнать как можно больше.
Но всё изменилось в один момент. В тот день Боб пришёл ко мне взволнованный, уселся на низкий стул в гостиной и проговорил, запинаясь:
– Энди, я умру!
– Боб, что с тобой?
– Энди, я умру 16 августа 1938 года! Мне будет только 27 лет! Я прочитал об этом в энциклопедии. Я умру в Гринвуде при загадочных обстоятельствах, и даже могила моя не будет найдена!
– Успокойся, Боб, это не обязательно. Не бойся, всё может быть совсем не так.
Я солгал. Я знал, что это так и будет, дата определена окончательно.
– Я не боюсь, Энди. Ты меня не понял.
Он помолчал и продолжил:
– После того, что я увидел здесь, я не смогу там жить… Не потому, что я трус и боюсь возвращаться, а потому что у меня всё равно там ничего нет… А здесь – здесь бесконечные возможности!
– Боб, ты всё равно вернёшься назад, как только кончится индуцированный мной заряд.
Он покачал головой:
– Нет, Энди, извини… Он не кончится… Глория помогла мне…
– Что-о-о? Глория?!
– Да, сэр. Я думал, вы знаете…
Тут-то, конечно, я всё и увидел.
Любовь. А что ещё может одолеть время? Что ещё может победить смерть?
– А как же блюз, Боб? – сделал я последнюю попытку как-нибудь повлиять на него.
Он опять покачал головой:
– Я услышал настоящую музыку, Энди, музыку любви. После неё любая музыка только бледная тень.
Когда он успел научиться ТАК говорить?
А Джонсон продолжал:
– Ещё Глория мне сказала, что вы умеете летать к звёздам. Это правда?
Я только молча кивнул. Глория, Глория…
– И сказала мне, что это легко, и она научит меня тоже. Это возможно?
У меня перехватило в горле, и я только и смог, что кивнуть ещё раз.
– Ты мне никогда этого не говорил, Энди.
В его голосе не было горечи, только констатация факта. Я и вправду был виноват перед ним. Скрыть такое…
– Спасибо тебе, Энди, за всё. Я остаюсь здесь, но из этого дома я ухожу. Прощай.
– Прощай, Боб.
Он пожал мне руку, повернулся на каблуках одним движением и исчез…
И что мне оставалось делать? Без Роберта Джонсона и его феноменального исполнительского мастерства, раздвинувшего рамки блюзовых традиций, тот джаз, который я так люблю, перестал бы существовать.
И теперь я часто вспоминаю тот момент, когда, одним движением развернувшись на каблуках, я толкнул тяжёлую дубовую дверь с грубо вырезанным на ней цветком магнолии – символом штата Миссисипи – и вышел из душного прокуренного клуба на улицу. За дверью остались люди, кричавшие мне вслед что-то неразборчивое. Джонни Шайнз выскочил как пробка следом за мною и молча пошёл рядом, освещённый лунным светом, зажав в руке свою губную гармонику.
Я мало выступаю в клубах. Я странствую по Югу, а точнее по Дельте, кочуя от Нового Орлеана до Мемфиса, иногда поднимаясь вверх по течению до Сент-Луиса. Но столицы штатов не являются моей целью. Основное время я провожу в маленьких городках – Брэндоне и Хэммонде, Маккомбе и родине Боба – Хазлхерсте, в десятках других – там, где живут самые благодарные мои слушатели.
У меня нет дома, нет семьи, часто я ночую под открытым небом. И я играю блюз везде, где нахожу слушателей. Это может быть небольшая группа людей или даже один человек, кто угодно, лишь бы они выражали желание слушать. Иногда я ночую у них, но, проснувшись утром, они обнаруживают, что постель, на которой я спал, уже остыла. Я ухожу и появляюсь незаметно.
Я рассказал людям историю про дьявола, которую выдумал когда-то Джонсон – ведь деревенским жителям так легко поверить в такие сказки! И, кроме того, всем известно, что блюз это немного дьявольская музыка. Причиной тому знаменитая уменьшенная квинта, «интервал дьявола», использование которой в средневековой европейской музыке было запрещено Церковью. Diabolus in musica…
Я играю так, как умею, а умею я почти всё. Я знаю, что записей после меня останется мало, поэтому смело вплетаю в свои произведения такие пассажи и фразы, которые появятся гораздо позднее. Но я Роберт Джонсон. Я гений. А гениям позволено многое. Я использую невероятную смесь стилей и форм, шагающий бас и проникновенный вокал. Знаменитые пассажи, которые зазубрит молодой Мадди Уотерс и продемонстрирует их в 1941 году продюсеру Алану Ломаксу, я записал специально для Мадди. Я предусмотрел, чтобы они попались ему на глаза. Ведь встреча Уотерса и Ломакса позволит Мадди переехать в Чикаго и основать там новый стиль – чикагский блюз.
При записи знаменитого «Перекрёстка» я намеренно включил в композицию соло, которое я услышал впервые в исполнении Эрика Клэптона, ещё когда он сотрудничал с группой «The Cream», а Эрик и не скрывал, что нота в ноту скопировал его у Роберта Джонсона.
У ТОГО Роберта Джонсона.
Однажды я даже включил в одну из записей композицию «When You’ve Got a Good Friend». Это уже почти рок-н-ролл, по крайней мере, ритмически. Такая музыка должна была бы появиться только лет через 15-20, её исполняли Чак Бэрри и Билл Хэйли. И никто мне не сказал ни слова упрёка: гениям разрешено всё.
Иногда для развлечения я играю по-старому – бутылочным горлышком, двадцатипятицентовой монетой, лезвием ножа. Или даже большим пальцем правой руки, как это будет делать Уэс Монтгомери через 20 лет. Но и в этом случае я выдаю шедевры. Роберт Джонсон выдаёт шедевры.
Я так сроднился с ним, что уже не могу определить, где творчество Джонсона, а где – моё, где он, а где я сам. Как и Боб, я сделал несколько записей – в 1936 и 1938 году, и как я понимаю, это не совсем те записи, которые я слышал в юности. Но это не имеет значения. Я тороплюсь, потому что знаю, что время на исходе. Через несколько месяцев, 16 августа 1938 года, Роберт Джонсон погибнет при загадочных обстоятельствах в Гринвуде, штат Миссисипи. Я исчезну 16 августа 1938 года. Где я окажусь?...
Это немного печалит меня, потому что я по-настоящему полюбил этих людей, так внимательно слушающих музыку Джонсона. Мою музыку. Поистине, это был настоящий Перекрёсток для нас обоих.
Наши дороги разошлись навсегда, но мою душу согревает одна светлая мысль – я помню, что где-то там, далеко-далеко отсюда Роберт Джонсон и Глория Родригес, взявшись за руки, летят от звезды к звезде.
Снимок Райдера Уайта
Картина Ирины Азаренковой
(обсуждение в ЖЖ)
Восхитительно! Спасибо!
Фотка проникновенная!