Я могла бы начать эту статью очень по-разному. Заявленная тема настолько широка, что предполагает возможность выдвижения на первый план самых разных – и очень насущных для христиан сегодня – вопросов. Но после доклада Андреа Симончини[1] для меня предельно кратко сформулировалось существо того, что я хотела здесь сказать. Оказалось, что я хотела бы повторить то, что уже много раз произносилось на протяжении существования христианства, но все время забывалось: лучше нам претерпевать любые гонения, чем стать для кого-то гонителем. Так вот – то, что мы, христиане, называем секулярностью и считаем своим врагом, - есть то, что позволяет нам избежать роли гонителей. Потому что мы доказали на протяжении двухтысячелетней истории христианства, что практически мгновенно, как только мы перестаем быть гонимыми – мы становимся гонителями.
Вначале нужно напомнить о самом значении слова «секулярность», о том, как и в связи с чем слово появляется, но не о начале его исторического функционирования (об этом нам напомнил Андреа Симончини), а о том, откуда это слово вообще берется.
Корень слова «секулярность» - это слово «saeculum» - «век». Оно, кстати, одновременно значило «род» и «пол», очевидно принадлежащие «веку сему» и исчезающие в христианстве, поскольку единственная черта, известная нам о жизни будущего века – это «не женятся и замуж не выходят»: «...чада века сего женятся и выходят замуж; а сподобившиеся достигнуть того века и воскресения из мертвых ни женятся, ни замуж не выходят, и умереть уже не могут, ибо они равны Ангелам и суть сыны Божие, будучи сынами воскресения» (Лк. 20, 33-36) (то, что это единственное, что нам известно о нашей жизни в преображенном состоянии, будет настойчиво подчеркивать Ф.М. Достоевский в знаменитой черновой записи «Маша лежит на столе…»[2]).
Это разделение на «сей век» и иное, истинно христианское, состояние вновь возникает в Послании Римлянам апостола Павла, в одном из самых знаменитых мест Нового завета, с которого, видимо, и нужно начать историю понятия «секулярность». С того момента, когда апостол говорит «Не сообразуйтесь с веком сим, но преобразуйтесь обновлением ума вашего, чтобы вам познавать, что есть воля Божия, благая, угодная и совершенная» (Рим. 12, 2).
Слово «сообразуйтесь» в греческом тексте имеет своим корнем «схима»/«схема» - внешнее навлечение на себя чуждого образа, а слово «преобразуйтесь» - «морфэ» - то есть изменение этого образа изнутри. То есть в первом случае нам предлагают не подстраиваться под сей век (напоминая, что мы изначально иного образа), а во втором случае нам предлагают преобразоваться в соответствии с чем-то, что не от века сего (не от рода и не от пола), обновив в себе тот изначальный образ. Нам предлагают преобразоваться в соответствии с вечностью.
То есть – здесь апостол Павел в очередной раз напоминает, что мы живем в мире, но мы не от мира. И в этом смысле секулярность для христианства – это та среда, из которой христианство выделяется изначально, и по отношению к которой христианину легче всего понимать и обосновывать, что он есть такое на самом деле. И отстаивать то, что он есть, внутренним усилием и выбором, вопреки внешним законам. Секулярность хороша для христианства, потому что она не дает возможности делать грех – виной, а заповедь – законодательной нормой (как это было в ветхом завете). И в этом смысле она для христианина необходима – она дает ему пространство для следования заповеди по собственному выбору, вопреки общественной норме, уничтожая всякую принудительность добра.
Секулярность становится опасна, когда она становится субстратом внутри самого христианства, размывающим его, приспосабливающим, делающим его приемлемым для века сего, позволяющим смотреть на христианство как на основу продолжения привычной жизни – а не как на основу ее радикального преображения.
Вообще нам бы нужно сознавать, что секулярность не может возникнуть и не возникает нигде, кроме как в христианской культуре, в мире, где христианство начало свою преобразующую деятельность. Секулярность возникает как деление прежде единого пространства жизни на сферы: в ведении Церкви – вне ведения Церкви. Это деление в язычестве абсолютно невозможно, потому что язычество целостно, и государство и религия там, в сущности, одно – неразрывное единство, где законы государства устанавливаются в соответствии с законами бытия, сообщаемыми религией.
Именно в христианстве возникает сфера действия Церкви и сфера недействия Церкви, поскольку Церковь приносит, ставит во главу угла и пытается осуществлять законы не здешнего (как в язычестве) – а иного мира. И далее процесс секуляризации продолжается как деление на все более и более мелкие сферы, все более и более частные области бытия. Этот процесс разделения и обособления различных частей общества (на данный момент это разделение уже законодательно вторглось внутрь семьи) – процесс, запущенный первоначальным разделением, впервые возникшим только в христианстве, процесс, которому христианские общины сейчас активно пытаются противостоять, - есть, на самом деле, завоевание христианства.
Нам стоило бы помнить, что имеет в виду Христос, когда говорит, что Он принес не мир, но меч и разделение[3]. С приходом Христа начинается масштабная операция по спасению человечества. Но Христос при этом спасает не всех – Он спасает каждого. Он спасает не семью, не род – он спасает каждого. То есть каждому дается возможность внутри себя ответить на тот вопрос, который послужил к грехопадению Адама: ты с Богом или сам по себе, как бог? А человечество, которое выросло из единого адамова корня, для того, чтобы получить вновь возможность ответа на этот вопрос, должно быть от этого единого корня отсечено (это, собственно, и совершается в момент крещения и избавления от первородного греха) – и рассечено дальше: от ствола рода, от ветви семьи – потому что на этот вопрос должен ответить каждый, в то время как в язычестве человек на вопрос о своей связи с тем или иным божеством отвечал уже своей родовой принадлежностью.
То есть вот эта вот, вызывающая столько негативных эмоций у нынешних христиан, человеческая единичность – это вещь, которая появляется только в христианстве, с вполне прагматическим – сотериологическим, спасительным смыслом. До пришествия Христова никакого выбора и никакой возможности тут просто не было. Мы продолжали жизнь рода и жизнь семьи – и это же совместное органическое бытие определенной человеческой совокупности приобретало свою окончательную форму в государстве.
Именно таким образом христианство приносит в мир невиданную прежде свободу.
Другое дело, что отсечение от корня рода, от семьи – от земной маслины – это не окончание действия по спасению, а лишь его начало, это приготовительное действие ко спасению – потому что в конце предполагается привитие человека к маслине небесной. То есть – предполагается формирование нового тела человечества, с корнями уже не в земле, а в небе, и не принудительно выращенное из одного корня, из одного ствола, а вольно соединившееся в это новое единство посредством любви.
Но если мы забудем вот эту промежуточную стадию, которая очень опасна, которая вся есть – риск, потому что человек может решить присоединиться к этому новому корню, к этой небесной маслине – а может, ведь, решить к нему и не присоединяться – и это тот выбор, который ему абсолютно оставлен Христом (этот выбор, собственно, и образует указанные два пространства – секулярное и церковное), так вот, если мы забудем или решим элиминировать в целях личной и общественной безопасности эту промежуточную стадию – мы утратим и истинное христианство, и истинную Церковь.
То есть для того, чтобы на самом деле существовала Церковь, - Церковь не как социальная организация, а Церковь как единое тело, единое дело, единое поле любви – то есть Церковь как Тело Христово – должно быть это пространство секулярности, куда каждый может – и даже должен[4] – выйти и там самоопределиться.
И в этом смысле наличие секулярности необходимо для того, чтобы мы были способны передавать свой христианский опыт нашим детям. Здесь я бы хотела сделать отсылку к еще двум докладам, звучавшим на нашей конференции[5], где присутствовала мысль о том, что другой – это начало нашего самосознания, и в другом нам является Другой. Я хочу подчеркнуть, что здесь, опять-таки, есть не только возможность, но и опасность. Потому что, конечно, только в другом для нас может явиться Другой, но одновременно вот этот другой здесь вполне в любой момент способен и даже склонен заслонять нам Другого – в самых разных аспектах. То есть – человек является не только проводником Другого к нам – но и стеной, тем что заслоняет от нас Другого. Часто – в один и тот же момент. И, соответственно, любой взрослый для своего же ребенка очень часто становится не проводником – или не только проводником (это в лучшем случае) – а препятствием на его пути к Другому. Это происходит в связи с некоторым явлением, которое позволяет нам под не совсем привычным углом посмотреть не только на отношения родителей и детей – но и на отношения общины и христианина, возвращаясь к заявленной в названии конференции проблеме идентичности.
Наша идентичность – это то, благодаря чему мы запускаем корни (или лучше сказать – бросаем якоря) в наше здешнее бытие. Мы якоримся в этой действительности[6] посредством того, что определяем себя через кого-то еще, через свою одинаковость[7] с кем-то еще, с окружающими. И это не только спасает нас от мгновенного одиночества – но это спасает нас от того действительно страшного вопроса, который в отсутствие всех наших многочисленных идентичностей неизбежно нас настигнет. Это вопрос: «Кто я? И зачем я?». Это вопрос, от которого мы спасаемся своими многочисленными идентичностями, которые дают нам возможность разрешать его в плоскости нашего существования – для того чтобы не поставить его в вертикали абсолютного бытия.
Община и семья дают возможность ребенку и члену общины соединиться с собой – а вовсе не с Богом. То есть – конечно, в идеале они дают ему возможность соединиться с Богом. Но идеал очень редко оказывается достижимым. И о том, что, вместо укоренения в вечности, мы получаем вот эти упомянутые якоря в плоскости бытия – нагляднейшим образом свидетельствует радикальный перенос внимания как общины, так и семьи с целей на средства христианской жизни. То есть христианин опознает себя и другие опознают его – и это и есть христианская идентичность (схима/схема – внешнее навлечение на себя образа посредством сообразования с предлагаемым общиной образцом) – по тем действиям, которые он совершает в плане следования обряду и регламентации жизни в соответствии с обрядом. С постами, например. И тогда идентичность определяется (причем, не только извне, но и изнутри) по внешним действиям, скажем, так: «Христианин – это тот, кто соблюдает пост. Христианин – это тот, кто вычитывает молитвенное правило и акафисты. Христианин – тот, кто посещает храм определенное количество раз в неделю». Все это – средства христианской жизни, через которые мы, тем не менее, начинаем определять себя. Но о целях христианской жизни часто забывают сообщить не только новому прихожанину, но и собственному ребенку. Потому что цели не проявляются внешним образом, посредством понятных социальных знаков (цели нас не сообразуют, а преобразуют) – и, следовательно, не могут служить основой формирования идентичности.
Это, собственно, и значит, что мы соединяемся не со Христом – мы соединяемся с общиной. Мы находим свое общество, обретаем идентичность через принадлежность к определенному социуму, находим свою нишу и страту – и нам этого довольно. К счастью, этого почти никогда не оказывается достаточно для наших детей. И поэтому они бунтуют и уходят из церкви. И это очень правильный поступок. Потому что – как и положено заботливым родителям – мы нацеливаем своего ребенка на благополучный брак – в данном случае – на благополучный брак со Христом. Но благополучный брак – совсем не то, чего ожидает от нас и от своей жизни ни наш ребенок, ни Господь. Потому что и тот, и Другой хотят безумного романа. То есть – они хотят личной встречи, а вовсе не следования тем требованиям, которые мы им и передали в качестве христианской идентичности. И, в общем, и тот, и Другой на эту встречу имеют право.
Я бы решилась утверждать, что секулярность необходима и для развития христианского искусства.
В первый день работы нашей конференции прозвучала мысль о том, что христианское сообщество в современном искусстве должно отбирать для себя образы благодатные – и отсекать образы безблагодатные. И даже был дан (на мой взгляд – вполне релевантный) критерий для вынесения такого суждения: прозревание воскресения даже в самой смерти. Но вопрос, все же, состоит в том, кто будет решать? Кто – человек каких способностей к чтению художественных текстов, к пониманию художественных образов – будет применять этот релевантный критерий? И, главное, – что будет происходить с «отсеченными» образами?
Потому что, например, «Мертвый Христос» Гольбейна два столетия в России почитался самой безблагодатной картиной, которую только создавал человек. Это было поддержано и русской философской, и русской литературной традицией – и мы даже сумели убедить в этом некоторых западных коллег, и хотя большинство из них все же пытались возражать – но мы так верили в свое суждение, что эти попытки возражений отметали мгновенно и безоговорочно. Между тем, «Мертвый Христос» - и это, кстати, прекрасно видел и понимал Достоевский уже в тот момент, когда изображал копию с этой картины в романе «Идиот» - это картина, которая в самый момент последней смерти изображает начало воскресения[8]. Двести лет спустя мы это поняли и увидели – и то пока не все из нас. Но если бы нам дали решать на протяжении этих двухсот лет, если бы не было пространства, где эта картина могла бы существовать без нашего решения, без нашего разрешения – мы бы, конечно, ее как-нибудь сожгли, что некоторые почти впрямую и предлагали – и совсем не так давно[9].
То есть, на самом деле, секулярность для христианства – это возможность спасения от собственных узких суждений, которым мы желали бы приписать абсолютное значение. От нашего собственного образа, который заслоняет образ Божий от нас же самих – а мы его при этом принимаем за образ Божий.
При этом я думаю, что христианская община от влияния секулярности на данный момент абсолютно несвободна, она просто затоплена секулярностью. Хуже того – она несет в себе секулярность как свой субстрат. Проще всего, наверное, это увидеть на соотношении того, что полагается христианским сообществом правом – и что полагается им обязанностью.
Дохристиански мыслящее человечество полагало правом просить помощи, а обязанностью – как-то отработать эту помощь. Обязанность была платой за право получения помощи. Служить – человеку или богу – было обязанностью, а просить – бога или человека – правом. К сожалению, этот принцип сейчас действует в практически любой христианской общине. В то время, как истинный принцип существования христианской общины должен быть совершенно другим – то есть он заявлен в Евангелии как совсем иной.
В мире любви и единого тела высшее право – это право служить, и это, возможно, главный переворот базовых принципов человеческого бытия, устремившегося к преображению, заложенный в Евангелии. Это показал и подчеркнул Христос в конце, в акте омовения ног. Служение не обязанность – это право, которое получает человек в мире любви, и, собственно, об этом радикальном изменении свидетельствует Христос, отвечая апостолам, борющимся за первенство: «вы знаете, что почитающиеся князьями народов господствуют над ними, и вельможи их властвуют ими. Но между вами да не будет так: а кто хочет быть большим между вами, да будем вам слугою; и кто хочет быть первым между вами, да будет всем рабом. Ибо и Сын Человеческий не для того пришел, чтобы Ему служили, но чтобы послужить и отдать душу Свою для искупления многих» (Мк. 10, 42-45). И если мы вспомним отношения с нашими земными возлюбленными – мы поймем, что послужить и отдать – это действительно право. Послужить нам некоторыми способами в некоторых вещах мы можем доверить, мы можем позволить только самым близким и любимым. А вот просить помощи – это в мире единого тела – наоборот, обязанность. Потому что в ситуации, когда все на самом деле составляют одно – но каждый все же может не совсем отчетливо слышать потребность другого или осознавать ее с запозданием – лишить ближнего того, что ему потребно, - опасно для тебя самого. Такое запаздывание может сделать ситуацию, вполне регулируемую и выправляемую на определенном этапе – на следующем этапе – критической или даже необратимой. Самый простой и очевидный пример – это пример из семейной жизни (известного нам в непреображенном состоянии бытия двух как единого тела) – когда у жены (или, наоборот, у мужа) температура сорок, то будет очень хорошо, если он вовремя скажет, что он себя плохо чувствует – потому что если он будет продолжать функционировать в этом состоянии – то последствия разгребать придется долго и тяжело – и не ему, а брачному партнеру.
Резкий переворот в определении того, что есть право и что есть обязанность, дал бы нам возможность увидеть, что перед нами не просто община, вполне секулярная по своим базовым принципам, – а действительно тело Христово – единое Тело, находящееся в связи со своей Головой. Но, к сожалению, таких общин все еще… скажем, очень мало.
Те же самые отношения должны быть внутри христианской семьи. Если этих отношений нет – перед нами не христианская семья (и вообще не семья), что бы она о себе ни думала. (Я не высказываю оценочных суждений – я говорю о смене базового принципа отношений, который констатирует переход к христианству – и отсутствие которого констатирует отсутствие христианства.)
И когда истинное христианство не осуществляется внутри семьи и внутри общины – секулярность, секулярное пространство становится местом спасения, куда может выйти тот, кого мы хотели увлечь с собой на якобы-христианские пути – и там встретиться с Богом. Ну, или не встретиться. Но это будет его личный риск и его личный выбор, его личное решение. Мы не имеем права решать за других – даже за самых близких. И эта невозможность связана с работой меча Христова спасения, с которого началось христианство.
Здесь можно было бы закончить, если бы не два очень важных вопроса, заданных в ходе обсуждения моего доклада. Первый вопрос был поставлен об Антихристе, которого вопрошающий назвал Разделителем. Суть вопроса заключалась в том, не сохраняем ли мы место для появления антицеркви и действия Антихриста, позволяя существовать секулярному пространству в бытии? И – если это так – то мы просто не имеем права их оставлять.
Я бы хотела напомнить, что согласно ряду свидетельств, Антихрист ожидается не как разъединитель – а как самый великий соединитель (вспомним хотя бы «Три разговора…» Владимира Соловьева). Оставляя пространство секулярности, мы свидетельствуем о том, что мы еще не христиане – и мы не совершили того, к чему были предназначены. Потому что христианство не было предназначено – и, вообще-то, не приспособлено – для продолжения той жизни, которой живет земля – и которой она жила до пришествия Христова. Христианство было предназначено – и, соответственно, приспособлено – для преображения мира и человека и восстановления единства Бого-человеческого бытия. То есть от того момента, когда «Бог явися и с человеками поживе» - в земной жизни Христа, до того момента, которое описывается в Откровении Иоанна Богослова, когда будет единый город – и солнце и сердце его – Бог, - и поэтому не будет никакого храма – ибо Бог будет всегда и во всем с людьми – то есть тут как раз уничтожается разделение на место, в котором Бог присутствует, и место секулярное – так вот, история, которая протянулась между этими двумя точками, - это история нашего нестановления христианами. Потому что ожидалось, как все помнят, что еще будут живы те, кто видел первое пришествие Христово, когда осуществится Его второе пришествие. То есть преображение мира и человека ожидалось на протяжении одной человеческой жизни. Но христиан оказалось слишком мало – то есть настоящих, готовых к радикальному преображению. И потянулась нить истории, в которой постепенно и медленно набиралось то «необходимое число», о котором говорит Апокалипсис. Те, кого мы называем святыми – это, на самом деле, просто те, кому удалось стать христианами. Мы же помним конец Евангелия от Марка, где говорится, как узнать новоначального христианина: «Уверовавших же будут сопровождать сии знамения: именем Моим будут изгонять бесов; будут говорить новыми языками; будут брать змей; и если что смертоносное выпьют, не повредит им; возложат руки на больных, и они будут здоровы» (Мк. 16, 17-18). Вот такими мыслились новоначальные христиане. И предполагалось окончательное торжество и единство мира и Бога. Но поскольку мы были причиной того, что потекло дальше непреображенное время, время нашего желания, чтобы земная жизнь продолжалась в известном нам виде, должно было оставаться пространство для работы Христа. Это, с одной стороны, работа по соединению тела Христова – но это, как было сказано, ее второй этап, а первый этап – это этап разделения. И мы не можем его избежать, потому что когда мы будем завоевывать и объединять пространство, говоря, что мы – христианская община, и мы заставим всех жить по нашим законам (но на самом деле этой общиной не являясь, потому что истинному христианству противно принуждение другого (а не себя)), - мы как раз и будем подготавливать пришествие Антихриста, для которого ничего лучше этого тотального и насильственного единства не придумаешь. И у Владимира Соловьева и у других свидетелей Антихрист приходит из недр церкви, которая «сообразуется с веком сим».
Второй вопрос – по сути, утверждение – и представляет собой вывод из моего доклада, сформулированный в одном предложении: «Можно ли сказать, что церковь, претендующая на победу над веком сим – уже сама побеждена веком сим?»
Да. Церковь, претендующая на победу над веком сим свидетельствует самой этой претензией о том, что она уже побеждена веком сим.
Картина Эдуарда Анищенкова (Обсуждение в ЖЖ)
Категории: Библиотека, Не для всех, Основные разделы, Религии мира