(Подборка Олега Прокопьева)
| Смятение Св. Петра | |
| - | Ночь и костер. И Петр, как в огне. Лихие тени мечутся в окне. Старуха тычет скрюченным пестом: "Не ты ли был на площади с Христом?" И страха лед, и горла полынья, и третий раз чуть слышное: "Не я" Кровит рассвет. Кривясь, шипит лоза. Глас из окна вещает: "Ты сказал." Кричит петух за каменной стеной. Раздвинул створки синий аналой, и из небес волшебного нутра спустился ангел по слезам Петра. |
| Терракотовая армия | |
| - | Мы станем тишиной, где нет отца и сына, солдатами времен какого-нибудь Циня, без рас или племен, где каждый только пленник несметного числа тупых совокуплений; у липы опадут фамилии на ветках - потуги запихнуть в герои горе-предков; когда забьет гортань конвульсиями кода, мы дружно ляжем в шар костьми из терракота.А звезды будут вновь, печально невесомы, созвездиями вить людские хромосомы, чтоб контуры могил менялись не иначе как с помощью простой червячной передачи; и солнце будет стыть и пятиться по метру в пучину никому неведомого ретро, где время изойдет беспамятства истоком когда исчезнет мир, который станет богом. |
| почти евангельское | |
| - | Пахнет палой листвой пожелтевшая кипа… Отшумит Рождество - будет бегство в Египет,где Спасителя имя застынет в гортани, и крещение примешь в чужой иордани.Окунёшься за Ним, чтобы стать бестелесным. Будет проруби нимб уходить в поднебесье.А вокруг никого, кто тебя ещё помнит, только слово Его - литургия ли, сон ли… Чтобы завтра опять |
| Стоял декабрь. Козерог... | |
| - | Стоял декабрь. Козерог глазел на отнятые ясли. Сопел новорождённый бог, по-детски излучая счастье.На языке чужом волхвы о чём-то шумно говорили, дразнили запахом халвы, кладя дары у ног Марии.Густой вытаптывая снег, заботы плотничьи забросив, сквозь частоту моргавших век звезду высматривал Иосиф.Лучиной хрустнула лоза, и стало тихо очень-очень, когда Иисус, открыв глаза, промолвил долгим взглядом: Отче… И презирая статус-кво, |
| Икона | |
| - | мамеТы так же предсказуемо мудра. Литая прядь седин острее бритвы. И так же кормишь кенара с утра, бурча ему под нос мои молитвы. Июнь в Н.Н., провинциально рыж, пыль расстелив на рашпиле асфальта, разгуливает противнями крыш, вдыхая серу воробьиным гвалтом.И всё еще, как Матерь, хороша, сминая тесто лопастью ладони, ты пробуешь беззубо, не спеша, как пробует закат в родном затоне сырое время горизонта ртом, смыкая в губы тенью море, небо, все то, что было, будет, есть, и то, где долго был и много дольше не был.Шиповник наш, горящий вдалеке слепыми червоточинами ягод, ещё саднит, как свежее пирке, и освещает отзвуками тягот остаток дней, поставленных на кон, в котором ты учительствуешь снова, где смотрят окна ликами икон последнего божественного крова. |
| Иуда | |
| - | Весна, четверг, Иуда пьет вино. Другим апостолам сегодня все равно, как хлеб покоит плоть, зачем вино в крови, откуда грусть в пророчествах Равви. Иуда пьет вино, как ждет перста, глаза его недвижимо в уста Учителя наставлены, он зрит воочию. Мессия говорит, но прежде, чем слова слетают с губ, все решено, он не настолько глуп. Иуда хлеб берет, огонь сжигает лик, последний раз послушный ученик, стал снова не один, но ныне не с Христом, его петля уже затянута хвостом. К Голгофе поведут отсюда два пути, Всевышний указал - кому каким идти. |
| Гефсимания | |
| - | Он пришел не один, но оставил друзей перед входом в пространство незримого храма. Он прошел босиком по росистой траве, неказистый учитель сынов Авраама.Освещала луна непослушных волос седину и ползущие складки хитона. Он упал на траву, задыхаясь от слез, чтоб земля помогла удержаться от стона.Спал апостольский пост пьяным праведным сном под горящим кустом той оливковой рощи, и пророчества тень от горы Елеон превращала тела в бессловесные мощи.Его голос шептал в предрассветном саду об отце и о чаше в преддверии чуда. И стоял за спиной, и молился в бреду, и заламывал руки послушный Иуда. |
| Идущие по волнам | |
| - | Лечебное средство общения с прошлым - ночной монолог - эффективнее но-шпы. Кожа уютно баюкает тело в волнах простынь. Помню, как ты умела плавать собачкой, ногой задевая мягкое дно, пусть носком, но от края не отрываясь земли, словно можно вброд перейти эту вязкую толщу.Ну а потом, под навязчивым солнцем ты щебетала о том, что Га-Ноцри - странная кличка, но имя Иисуса просто привычка привитого вкуса, и если бы Господа звали Евсеем, к имени быстро привыкли бы все мы.Ты щебетала, а кромка прилива мертвого моря мне говорила: "Он перешел, но и ты не утонешь - соль галилейская выдержит, то бишь каждый на время может быть богом, только бы чудо не вылезло боком".Ты говорила. Вода говорила. Солнце висело над синькой залива. И уходили кругами по суше душные волны и вольные души. |
| Ночь. Все сверчки о боге говорят... | |
| - | Ночь. Все сверчки о боге говорят. И тьма течет к засвеченному краю. Сад Гефсиманский сумеречно свят. Деревья спят и в посох высыхают. Коса луны, убийственно тиха, сутулит свет щербатою спиною, сверяя чувство вечного греха бесчувствием вселенского покоя.Но Дух дает луне язык сверчка, вменяя вслух молитвенные строфы Отцу, чья серебристая щека пророчит Сыну поприще Голгофы, чтоб стонами припасть к земной груди с последним откровением о чаше… И Мать бездонной ночью освятит страданием своим все муки наши. |
| Русский ноябрь | |
| - | Здесь поздняя осень − зима всё равно. Застыли дворы меж домов домино, где холод впервые накинул руно на редкие пяди. И мельком застанешь с утра, на бегу, как свет фонаря уползает в дугу, и ворон роняет следы на снегу рядами распятий.Здесь дикие пляски таятся в золе, заморской махоркою пахнет елей, и храмом вознёсся Христу мавзолей, холодный, как смета. И зреет Востоком единое "за", успение сменит всегда ураза, и выйдя из дома, встречаешь глаза таджика Рахмета.Здесь быстро усвоишь, взирая на Русь, откуда у бога вселенская грусть − славянской душе обязательно груз на совести нужен. Здесь вместо народа немые снега на тысячи, тысячи, тысячи га, а вместо орла в небесах пустельга без устали кружит.
(Снимок Андрея Саликова) |
Спасибо!