Вначале я познакомился с романом «фрагментарно». Что-то слышал, когда артисты читали его по радио. Изредка перелистывал книгу с замечательной обложкой – благородно-блёклой, с профилем героя, помещённым сверху, над названием.
Это был рисунок Кузьмина – изящно-небрежный, не столько нарисованный, сколько музыкально проигранный. С виртуозной выверенностью каждого штриха. Герой был красив, но непонятен. Неясно было – «зачем он?»…
Атмосфера, стиль, интонация. Вот, что запоминалось, когда я слышал фрагменты романа по радио. Причём интонация оставалась в памяти не актёрская – пушкинская. Кто бы ни читал «Онегина» - Консовский ли, Смоктуновский ли – отходил я от радио с Пушкиным в сердце. И мальчиком ещё догадывался: это потому, что он – гений.
Но сам роман я не полюбил. Не полюбил и тогда, когда уже прочёл его от начала до конца, причём несколько раз. Не подряд, естественно, а с промежутками в несколько месяцев или даже лет.
Очарование пушкинских интонаций я ощущал очень явственно. В описании бала, пейзажа, в размышлениях о том о сём – у Пушкина присутствовали… Ну да, лёгкость и глубина одновременно, это понятно. Но главное: жизневосприятие Пушкина было по преимуществу божественно-радостным. Даже горькие слова его относительно, скажем, своего старения переполнялись любовью к жизни. По крайней мере, так я слышал. И в финальном монологе Татьяны ощущалась тоска возвышенная, не врастающая корнями в личную боль, а напротив – возносящая героиню над собственной драмой – высоко, в бесконечность сияющего неба.
Мне это нравилось, но, в общем, близко не было. Онегин, как герой, оставался бегло набросанным кузьминским портретом в акварельном облаке с тающими краями. Он был слишком символичен, условен. Я его не чувствовал.
А вот Гармонию текста чувствовал. Но вполне глубоко я проникся ею, когда мне было уже, пожалуй, лет двадцать шесть. В очередной раз я принялся перечитывать и читал едва ли не на ходу, урывками – например, в метро, под гудение и рокотание везущего меня вагона. И вот однажды ехал так и читал… Приехал на работу, в одну частную школу, а дверь оказалась заперта… Накануне директриса выразительно, мудро, с чувством превосходства усмехнулась мне сквозь тёмные очки: «Приезжайте-приезжайте, я-то уж точно там буду…» Это она так реагировала на мой вопрос «А кроме меня ещё кто-нибудь будет?». И вот никого-то и не оказалось…
Осень, дождь. Стою под ржавым козырьком подъезда и жду – может, кто появится. И, стоя под козырьком, в пространстве, обтекаемом дождём, читаю «Евгения Онегина». И впервые проникаюсь им. Впервые произведение по-настоящему входит в меня. До этого – где-то рядом парило.
И с тех пор кардинальных перемен не происходило. Для меня это не роман, конечно, не поэма, а - уникальнейший случай: литературное произведение, выразившее то, что может выразить лишь музыка. А именно – Гармонию в чистом виде. Его и цитируют-то, как фрагмент мелодии напевают. Как, скажем, начало 40-й симфонии Моцарта.
Музыка не создаёт человеческие портреты. Оттого и Онегин для меня – не живой человек, как, скажем, Печорин, а – символ, тень скользящая, - облако! Пушкин спел о своём времени и о своём безвременьи. Спел так прекрасно, оттого что ясно чувствовал: есть то, что вообще находится вне категории «время». Даже о таких пустяках, как угощенье на столе написал – словно на скрипке сыграл.
А Онегина, как героя – нет. Да и Татьяна, в сущности, - тоже символ. Как раз она-то, пожалуй, и есть облако – где-то высоко и торжественно плывущее. А Онегин – тень, нечто скользящее рядом с экипажем, где несётся светлолицый Пушкин в барочных завитках кудрей и в бакенбардах.
Совсем другое – Печорин. Печорин осязаем. Протяни руку – ощутишь пальцами ворс мундирного рукава. И боль его – живая. Реальная…
Рисунок Михаила Николаева.
Категории: Библиотека, Тексты