«Да, конечно, господа насмешники, настоящих христиан ещё ужасно мало (хотя они и есть). Но почем вы знаете, сколько именно надо их, чтоб не умирал идеал Христианства в народе, а с ним и великая надежда его?» - напишет Ф.М. Достоевский в «Дневнике писателя за 1880» (Гл. 3, главка 3; 26, 164).
О чем нам здесь говорится? О довольно неожиданной вещи. Чтобы не умирала надежда – нужно, чтобы то, на что надеются, уже присутствовало. Чтобы не умирал идеал – нужно, чтобы он уже был воплощен. Нельзя надеяться на то, чего нет. То, чего нет, не может быть идеалом, это мечта, туман, греза, бесплотное и бесплодное создание воображения.
Надежда – не мечта и не фантазия. Надежда – форма присутствия, так же, как и память. Память – это форма присутствия прошлого в настоящем. Надежда – это форма присутствия будущего в настоящем. Память и надежда – способы, какими время становится для нас областью нашей свободы, становится доступно нам за пределами предельно краткого мгновения настоящего.
Из высказывания Достоевского следует, что есть какая-то критическая масса воплощенности, некий минимум наличности, позволяющий «не умирать» надежде.
В романе «Братья Карамазовы» он, устами старца Зосимы, определит этот минимум: «Приими сии муки и вытерпи, и утолится сердце твое, и поймешь, что и сам виновен, ибо мог светить злодеям даже как единый безгрешный и не светил» (14, 292). Обычно эта фраза понимается, в соответствии с предыдущим текстом, так, словно «ты», тот, к кому обращается старец, - каждый из нас – мог хотя бы один остаться безгрешным, и тем осветить дорогу всем заблудшим, грешникам и преступникам. Однако значение фразы далеко к этому не сводимо.
Единый Безгрешный – именование Христа, памятное всем христианам по пасхальному и воскресному песнопению утрени «Воскресение Христово видевше…», и в этом качестве оно уже появлялось в романе в главе «Pro и contra»: Иван так называет Христа прямо перед тем, как перейти к изложению своей поэмы «Великий инквизитор» - и прямо после того, как Алеша провозгласит Его основанием, опорой, краеугольным камнем мироздания: «Брат, — проговорил вдруг с засверкавшими глазами Алеша, — ты сказал сейчас: есть ли во всем мире существо, которое могло бы и имело право простить? Но Существо это есть, и Оно может все простить, всех и вся и за всё, потому что Само отдало неповинную кровь Свою за всех и за всё. Ты забыл о Нем, а на Нем-то и зиждется здание, и это Ему воскликнут: “Прав Ты, Господи, ибо открылись пути Твои”. — А, это “Единый безгрешный” и Его кровь! Нет, не забыл о Нем и удивлялся напротив всё время, как ты Его долго не выводишь, ибо обыкновенно, в спорах все ваши Его выставляют прежде всего» (14, 224).
Таким образом, Зосима говорит каждому из нас: «Мог светить злодеям как Христос», - причем «как» здесь означает не «подобно», а – «в качестве». В тексте романа это значение как бы затенено, не бросается в глаза и не поражает. В черновиках Достоевский выразился прямее и откровеннее. «Главное. – За всех виноват, загноили землю. Мог светить, как Единый Безгрешный. Ибо всяк может поднять ношу Его, всяк – если захочет такого счастья. Он был человеческий образ» (15, 244).
Каждый из нас может быть Христом – и пока хоть один из нас на всей земле – Христос – осуществлено присутствие и жива надежда.
Христос – тот из нас, кто захотел поднять ношу Его: так можем мы понять проповедь Зосимы, обращенную к инокам, приготовляющим себя на день и час, на месяц и год.
Однако проповедь Достоевского гораздо радикальнее. Дмитрий Карамазов описывает свое существование следующим образом: «…я Карамазов. <…> если уж полечу в бездну, то так-таки прямо, головой вниз и вверх пятами, и даже доволен, что именно в унизительном таком положении падаю и считаю это для себя красотой. И вот в самом-то этом позоре я вдруг начинаю гимн. Пусть я проклят, пусть я низок и подл, но пусть и я целую край той ризы, в которую облекается Бог мой; пусть я иду в то же самое время вслед за чертом, но я все-таки и Твой сын, Господи, и люблю Тебя, и ощущаю радость, без которой нельзя миру стоять и быть» (14, 99).
Почему и откуда в бездне падения и позора обретает Дмитрий радость – вестницу и атрибут надежды, почему в этой самой бездне он, идя за чертом, вдруг констатирует то, к чему, по мысли Зосимы, долго и трудно приуготовляет себя инок: «я – Твой сын, Господи» - по сути отождествляя себя со Христом, единородным Сыном?
На этот вопрос ответ нам дан в очерке «Влас» из «Дневника писателя» 1873 года – в очерке, где герой Достоевского, монах-советодатель, как называет его автор, описывает последнюю бездну и глубочайшее падение, которые возможно испытать человеку:
«Вижу, вползает ко мне раз мужик на коленях. Я еще из окна видел, как он полз по земле. Первым словом ко мне:
— Нет мне спасения; проклят! И что бы ты ни сказал — всё одно проклят!
Я его кое-как успокоил; вижу, за страданием приполз человек; издалека.
— Собрались мы в деревне несколько парней, — начал он говорить, — и стали промежду себя спорить: “Кто кого дерзостнее сделает?” Я по гордости вызвался перед всеми. Другой парень отвел меня и говорит мне с глазу на глаз:
— Это никак невозможно тебе, чтобы ты сделал, как говоришь. Хвастаешь.
Я ему стал клятву давать.
— Нет, стой, поклянись, говорит, своим спасением на том свете, что всё сделаешь, как я тебе укажу.
Поклялся.
— Теперь скоро пост, говорит, стань говеть. Когда пойдешь к причастью — причастье прими, но не проглоти. Отойдешь — вынь рукой и сохрани. А там я тебе укажу.
Так я и сделал. Прямо из церкви повел меня в огород. Взял жердь, воткнул в землю и говорит: положи! Я положил на жердь.
— Теперь, говорит, принеси ружье.
Я принес.
— Заряди. Зарядил.
— Подыми и выстрели.
Я поднял руку и наметился. И вот только бы выстрелить, вдруг предо мною как есть крест, а на нем Распятый. Тут я и упал с ружьем в бесчувствии» (21, 34).
Анализируя происшествие, Достоевский напишет: «…в самый последний момент — вся ложь, вся низость поступка, всё малодушие, принимаемое за силу, весь срам падения — всё это вырвалось вдруг в одно мгновение из его сердца и стало перед ним в грозном обличении. Неимоверное видение предстало ему... всё кончилось.
Суд прогремел из его сердца конечно. Почему прогремел не сознательно, не внезапным прояснением ума и совести, почему проявился в образе, как бы совершенно внешним, независимым от его духа фактом? В этом огромная психологическая задача и дело Господа. Для него, для преступника, без сомнения было делом Господним» (21, 40).
Для нас очень важны следующие слова Достоевского, вопрошающего, но не отвечающего, не договаривающего – чтобы дать возможность нам самим ответить: «Суд прогремел из его сердца конечно. Почему прогремел не сознательно, не внезапным прояснением ума и совести, почему проявился в образе, как бы совершенно внешним, независимым от его духа фактом?» (21, 40)
Нам нужно понять, почему прогремевший из сердца суд появился в виде внешнего и независимого образа? О чем это говорит? Как это сочетается?
Герой будет целиться в причастие, принятое, но не проглоченное. Причастие – то, что обновляет в нас, внутри нас образ Христов, поползшийся страстьми, как говорится в молитвах ко Святому причащению. Он будет целиться в то, что должно быть в этот момент внутри него, но находится вовне. Странным образом вовне здесь оказалось самое внутреннее, что есть в каждом человеке. Целясь в это внешнее, герой собирается выстрелить в самое внутреннее в себе. И самое внутреннее дает образ внешнему. Вместо непринятого причастия на шесте перед героем оказывается Христос, распинаемый его действием внутри него самого.
В самой глубокой бездне своих страстей, проваливаясь в себя «вверх пятами», герой может встретиться только с тем, что есть там, внутри, на последней глубине, – с образом Божиим. Именно потому в позоре последнего падения запевает свой гимн Митя. Плавая по поверхности повседневной жижи бытового существования можно не видеть Господа в мире и в себе. Но решившись нырнуть в бездну – внешнюю или внутреннюю – ни с чем иным не сможет столкнуться человек, как только с Тем, что есть основание мира, с Тем, на Ком зиждется здание. Погружаясь в последнюю бездну, человек выводит на поверхность самое внутреннее, становящееся внешним, становящееся присутствием Господним в мироздании. И происходит встреча. «Камо пойду от Тебе – Господа моего? И от лица Твоего камо бежу? – Аще взыду на небо; Ты тамо еси; аще сниду во ад, тамо еси <…> и виждь, аще путь беззакония во мне, и настави мя на путь вечен» (Пс. 138, 7-8, 24). Господь встречает человека на пути беззакония – чтобы наставить на вечный путь…
«Что за книга это Священное Писание, какое чудо и какая сила, данные с нею человеку! Точно изваяние мира и человека и характеров человеческих, и названо все и указано на веки веков» - скажет старец Зосима (15, 265).
Каменное основание мира положено, каменное основание человека – положено. То, на что мы надеемся, уже присутствует в мире, потому что Господь сделал Свой шаг и не отойдет, не возьмет его назад. «Се, стою у двери и стучу: если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему и буду вечерять с ним, и он со Мною» и далее:
«Побеждающему дам сесть на престоле Моем, как и Я победил и сел с Отцем Моим на престоле Его» (Откр. 3, 20-21). Вот основание уверенности Зосимы – каждый может понести ношу Христову. Вот оправдание восклицанию Мити в последнем падении: «Я все-таки и Твой сын, Господи».
Чтобы надежда превратилась в событие – в со-бытие Бога и человека, достаточно шага человека. И то, что было надеждой, мгновенно обернется присутствием в славе. Вот почему Зосима так настойчиво твердит, что жизнь ЕСТЬ рай, да мы не примечаем того. Жизнь не становится раем именно до тех пор, пока мы этого не примечаем. Пока отвращаем взгляд. Пока не делаем своего шага навстречу тому, что внутри нас, и тому, что в основании мироздания.
Надежда у Достоевского – это надежда Бога на человека. На встречный шаг человека. И надежда человека на человека. В Боге мы можем быть уверены. А как не надеяться на человека, если на него надеется сам Господь?
Снимок Максима Ланового (Обсуждение в ЖЖ)
Категории: Библиотека, История, Книги, Основные разделы