Я тогда преподавал в двух киношколах.
Одна была в Иерусалиме, учились в ней ребята религиозные.
А другая находилась на юге, училась в ней светская, свободная молодежь.
Был у меня в Иерусалиме золотой ученик, очень близкий мне по духу. Вот вам, пожалуйста, – худенький еврей из Йемена, а мне, как сын. Я называл его «Тарковский». Ну, просто, как перевоплощение Тарковского он был. И по мысли, и по философии жизни, и по тому, как смотрел лучшее советское кино. Ну и по тому, как снял свою курсовую.
Показывал он мне её на большом экране. Важен был ему мой «русский глаз».
Сидел я, смотрел и думал.
– Надо же, – думал я, – это же Канны или, на худой конец, Венеция. Какое кино!!! С одной стороны, гордость поднималась за то, что у меня такой ученик, а с другой – была мысль, как он смог?!.. Как проник в это чувство?! Как сумел достать меня?!.. Я за свои, тогда 45 лет, не дотянул до такого ощущения, а он – раз!.. И почти без труда… И такая лёгкость, и «тарковская» высота. Нет, мне такой фильм не сделать, – думал я.
Он показывал мне рабочий вариант фильма. Что там было?
Там были размышления арабского мальчика и еврейского. И жизнь того и другого. Каждый хотел стать художником. Каждый рисовал, что видел. Ходили они по одним и тем же иерусалимским улицам, замирали и рисовали в воображении, но каждый – своё…
Своими красками, своей манерой…
У каждого из героев была семья, одержимая одной идеей.
У одного – «Израиль без арабов». У другого – «Палестина без евреев». На таком фоне и рисовались портреты этих детей.
Но в фильме не было конца. «Тарковский» искал, чем бы закончить фильм. И вдруг удивил меня. Сказал, что хочет закончить его не лирически.
Хочет, чтобы отец арабского мальчика подорвал себя на центральном иерусалимском рынке и, конечно, чтобы отец еврейского мальчика оказался рядом с ним. Я сказал ему, что это как-то не вяжется у меня со стилем фильма. Он задумался. Промолчал…
Как я уже сказал, в то же самое время я преподавал в колледже на юге. И былу меня там студент по имени Ахмед. Наш израильский араб, весёлый парнишка, высокий, его все любили, рассказывал байки, над арабами посмеивался и над евреями.
И вот как-то садится он напротив меня и начинает читать свой сценарий. О судьбе подростка из Газы, который не находит себя, мечется и, в конце концов, решает мстить за то, что в тюрьме его отец, что брат погиб. Находит террористов, они надевают на него пояс со взрывчаткой, и он пробирается к центру Тель-Авива, чтобы там взорваться… Но тут видит своих знакомых арабов, которые, радостные, приближаются к нему, медлит со взрывом… медлит… Но не может уже предотвратить его, вбегает в подъезд какого-то дома и взрывается там один…
– Ну как? – спрашивает меня Ахмед.
Осмысливаю.
– У меня сомнения, – говорит он.
– Какие? – радостно спрашиваю. Думаю, сомнения делать фильм или не делать.
А он говорит:
– Вбегает он в подъезд или взрывается на улице? Но тогда и друзья его погибают.
– А все остальные? – спрашиваю.
– Ну, все остальные, естественно, – отвечает. – Он же мстить пришёл. Они все для него захватчики.
Молчу. Смотрю на него.
– Ты его понимаешь? – спрашиваю.
– Как героя – понимаю.
– Сопереживаешь?
– Иначе бы не писал… Ему очень плохо.
Снова беру паузу.
– Знаешь, в чём дело? – говорю. – Проблема в том, что в основе сценария – ненависть. Не попытка разобраться, не какие-то сомнения, а ненависть. Я уже не говорю, что ты показываешь этот сценарий мне, еврею.
– Но это - правда, - говорит он.
– Это - твоя правда, - отвечаю. - Я лично – за фильм-размышление…, - и добавляю, - попробуй снять его с точки зрения любви?
– Любви к чему? – спрашивает.
– К человеку, – говорю.
Прошло несколько месяцев.
И вот, как сейчас помню, был январь. Или февраль.
Я уже сутки сидел в монтажной, с фильмом о Корчаке.
Грыз ногти. Не получалось.
И вдруг, мой монтажер Яша, говорит: «Теракт в Иерусалиме».
Смотрим, – камера гуляет вокруг автобуса, полиция мечется, кто-то кричит, плачет женщина, до сих пор помню её лицо… Объявляют, что террорист-смертник подорвал себя в автобусе в Иерусалиме, десятки погибших и раненных.
Мы выругались. Смотрим, молчим… Но наша действительность – она такая безжалостная, проходит совсем немного времени, и вот уже боль притупляется… И надо продолжать монтировать, послезавтра сдача фильма. И теракт отходит куда-то в подсознание.
Мы работали всю ночь. К утру в последний раз включили новости. Теперь уже было всё более-менее ясно.
Даже объявляли имена погибших.
Объявляют… Слушаем полуживые, до ужаса хочется спать.
Вдруг сквозь туман доносится до меня знакомое имя… Открываю глаза. Послышалось?! Смотрю на Яшу. Он дремлет…
Начинаю переключать на другие каналы. Там те же новости. Показывают даже фотографии погибших…
И тогда я слышу его фамилию.
И понимаю – сомнений быть не может.
Встаю. Боже мой!.. Сморит на меня, не улыбаясь, мой «Тарковский».
Молоденький, худенький, мой любимый ученик. Он.
Что я испытал?.. Ну, как это опишешь?!
Шок. Страх. Боль. Тоску. Обиду…
Всё вместе собралось в какой-то гул.
– Что?! – просыпается Яша, вскакивает. – Кто там?!
– Тарковский, – говорю.
– Тарковский?!.. Какой Тарковский?!.. Ты что?!
– Мой ученик, – говорю.
И думаю почему-то о том, что он не успел закончить свой замечательный фильм…
Всё. Нет парня.
Потом Яша сам переключает каналы. И там снова перечисляют имена погибших… Снова слышу его имя, объявляют, где он будет сегодня похоронен. У нас это быстро.
Думаю – надо идти. А имена продолжают перечислять…
И тут объявляют, что это был террорист-одиночка и даже его имя известно. И говорят его имя. Ахмед…
Не знаю, как я устоял на месте. Меня так вставило, как никогда в жизни!.. Ахмед?! Мой Ахмед?!..
Моя сценарная голова тут же открутила весь этот фильм обратно.
Было, как в худших сценариях!..
Тут же пришла мысль о том, что это я виноват во всем.
Да-да, помню, как сейчас. Помню, как все опустилось во мне.
И снова из тумана послышался испуганный голос Яши:
– Что?!.. Что случилось?!
Теперь уже он тряс меня.
– И это мой ученик, – сказал я.
– Кто?!
– Ахмед!..
– Ты что, с ума сошёл?! – спросил Яша.
– Мой ученик, – повторил я.
Яша смотрел на экран… снова переключал… Пока на первом государственном канале не нашёл самые подробные данные.
А я стоял и не знал, что делать.
И тут из пустоты выплывает голос Яши:
– Фу-у, напугал. Какой твой ученик? Вот послушай: Ахмед, 54-х лет, житель какой-то там деревни…
Я выхожу из шока. Вздыхаю как-то… Наконец понимаю, что это не мой Ахмед… Но лучше не становится.
В тот день я был на похоронах «Тарковского».
Там меня никто не знал. Люди много плакали. Семья многодетная, семеро братьев и сестер…
Но было странное ощущение, что для многих смерть этого мальчика не была неожиданностью. Или, это мне так показалось? Но вдруг почувствовал, что и для меня тоже. Что-то было в нём «не от мира сего».
На следующий день я уже торопился на юг.
Встретил Ахмеда. Отвел его в сторону, рассказал, что погиб мой лучший ученик. Рассказал, какой он был, какой замечательный фильм делал.
Теперь Ахмед молчал.
Я сказал ему честно: «Я чуть не умер от страха, когда услышал твое имя, подумал сначала, что это ты».
Он сам испугался моих слов.
Я сказал ему, что я обвинял себя, в том, что не смог объяснить ему Ахмеду, почему я против такого фильма. Объяснить внятно.
– Не вините себя, я бы не послушал тогда, – сказал он. – Весь ужас, – говорит, – что нет одной правды.
Я сказал ему:
– Для меня – есть. Фильм надо делать с высоты любви. Я уверен в этом. Все остальные фильмы исчезнут. А эти останутся…
На том и расстались.
Впереди было ещё три месяца учебы.
Ахмед не пропустил ни одного занятия.
Все свои лекции, беседы я внутренне направлял к нему…
Проверял, услышал он меня или нет?
Он стал мне близок…
Или я изменился, или он стал другим, но мы сблизились.
Мне нравился этот высокий, улыбчивый парень… Я видел, он старается понять, разобраться. И ребята крутились вокруг него, и он вокруг них. И фильмы они снимали, помогая друг другу во всём.
Да, ещё нас бомбили часто… на юге у нас не спокойно. Все эти годы я вместе с моими студентами – евреями, арабами, бедуинами, черкесами – прыгаю в бомбоубежище. Город бомбят почти каждый год. В классах висят таблички, почти блокадно-ленинградские, что класс этот опасен при бомбежке, и при сирене надо успеть спуститься вниз.
И вот мы регулярно спускаемся. А в бомбоубежище мы все равны. И я, и Ахмед, и все - все.
Через три месяца закончилась учеба, и мы попрощались…
Потом мы долго не виделись.
Через пять месяцев начался новый учебный год, я вернулся преподавать на юг.
И тут же, в первый день, он пришел.
И принес свой новый сценарий.
Я остался после занятий.
Попросил его прочитать мне.
Видел, что он сам очень хочет этого. И я хотел.
Он начал читать.
А я начал плакать.
Не мог сдержаться.
Это был Ахмед-Тарковский…
С потрясающей историей о бедуинской девочке, которая очень хотела учиться. С такой нежностью всё было написано, с такой любовью...
И такое там было высокое искусство!..
Он дочитал сценарий до конца.
Я обнял его.
Он меня.
Так и стояли.
И я подумал, почему бы нам так не жить, ну, почему?!
Этой истории уже много лет.
И много всякого произошло.
И понятно мне, - мы не можем так жить. Сегодня безопасность, границы, жизнь людей, - главное!
Нельзя сразу исправить человека. Нужно долго работать, чтобы понять, что природа человеческая, - любовь к себе. Где есть я сам, моя нация, моя культура, моя религия, моя гордыня! А подняться мы должны к Любви к ближнему. А это значит, - для других жить, других любить, другим отдавать! И это так не просто!
Чувство, которое я испытал, когда стоял, обнявшись с Ахмедом, – не состояние настоящего, но это состояние будущего.
К которому мы придём, рано, или поздно.
Непримиримые, ненавидящие друг друга, диаметрально противоположные, – мы пройдем ломки, исправления, но мы поднимемся до уровня Человек, обязательно!
И будем стоять вот так, обнявшись… счастливые!
Мы все.
Весь мир.
Картина Любы Гурович (Обсудить в ЖЖ)
Теги: рассказ Категории: Библиотека, История, Основные разделы, Тексты
пробивает до слёз….