Его называли Василь Васильевичем, Семен Семеновичем, Иван Ивановичем - он на любое имя откликался. Он появлялся неожиданно, растворяясь перед тем каждый раз навсегда и сердечно прощаясь, но - возникал - и класс неистовствовал от счастья. Дверь открывал ногой, не грубо, но всегда, как-будто бы оберегая руки для иной работы; на нем была серая плащ-палатка, за ее плечами топорщился горб, из-под ее подола тащились по полу желто-серые тесемки кальсон. Он подходил к столу и хмурым, безразличным взглядом захлопывал нам рты. Расстегивал ворот плаща, нырял в него, и в необъятном чреве одеяния происходило действие, значение коего нам было непонятно - мы только слушали стеклянный звук и обмирали в ожидании. Палатка раскрывалась. Василь Васильевич, или Семен Семенович, или Иван Иванович, внезапным бодрым жестом, как-будто расправляя крылья, смахивал ее с плеч на пол и осторожно ставил рядом вполовину опустевшую чекушку. Затем снимал с плеч аккордеон, перебирая клавиши, устраивался поудобней с ним на стуле, и задавал вопрос:
- Ну, что играть сегодня будем? Для души, иль - по программе?
Мы требовали для души.
- Ну, хорошо. Желанье публики для нас - закон.
Он закрывал глаза:
- ...О голубка моя!..
У него был бархатный голос. И темное, и жесткое лицо, когда он пел, разглаживалось, освещалось, как старый и поблекший абажур, когда в нем зажигают лампы.
Из школы его перманентно изгоняли. Он шел в соседнюю, когда гнали оттуда - перебирался в отдаленную - ходил по кругу, пока опять, не надолго, но объявлялся в нашей. В допианинном пространстве аккордеонист с педагогическим образованием был в дефиците, учебный план обязывал к наличию у нас вокала, и по принуждению гороно его прощали.
В тот день он вошел тихо. Остановился в проеме двери, приложил палец к губам. Мы замолчали. Долго, словно собираясь силами, смотрел в окно.
- Ну, вот что, - строго сказал он. - Постройтесь.
Мы слушались его беспрекословно.
- Уходим тихо, - сказал он.- Просачиваемся незаметно.
Мы шли гуськом, на цыпочках по коридору, и не дыша - мимо директорского кабинета, и мимо раздевалки, где тетя Маша, сторож и уборщица в одном лице, пила свой чай с баранками. Мы были - невидимки.
Он ввел нас в осень. В старинный парк, в кленовые его аллеи. Ковер из листьев был таким глубоким - мы утопали в золоте, мы им плескались, валились навзничь и смотрелись в небо...
Он сидел, прислонившись к стволу, раскинув свои длинные, худющие ноги, и играл, перебирая одну мелодию за другой. И был - такой покой...
Нас разыскивали с милицией. Под суд Василия Васильевича, Семен Семеновича, а, может быть, Иван Ивановича, слава Богу, тогда не отдали (хотя долго грозились) - лишили только права близко приближаться к школе.
Я его встретила лет через двадцать и сразу же узнала. Кинулась, и вспомнила, что я не знаю, как зовут его на самом деле.
- Семен Семенович!- крикнула я ему уже в спину.
Он обернулся. В нем ничего не изменилось, разве что - только скукожилось, усохло. Но плащ-палатка, горб-аккордеон и тесемки кальсон были те же.
Я торопилась рассказать ему, какое он для нас был счастье, я вспоминала ему все его уроки и главный дар - глоток свободы, единения с природой, покой, и ... представление о счастье.
Он слушал меня отстраненно.
- Конечно, вы не помните меня. И, даже если б помнили, то не узнали...
- Нет, почему же, - оживился он. - У тебя был славный голос. Идеальный слух...
- Да, да, -сказала я, представив, как он каждой бывшей ученице говорит эту заученную фразу. - Ну, до свидания. Извините, что Вас задержала.
- ...А как ты ненавидела ноябрьские и первомайские концерты! - засмеялся он. - Тебя же заставляли петь одну и ту же песню: "Когда иду я в подмосковье..." - запел Василий Васильевич незнакомым голосом.
Смех его я слышала впервые.
Снимок Андрея Саликова (обсуждение в ЖЖ)
Категории: Детское развитие, Основные разделы